так же, как спрашивал Ленин у часовых Смольного в ту тревожную ночь: «Вы питерский, товарищ? Путиловец?»

— Я из Москвы, — отвечал Андрей и, чувствуя, что Москва не пользуется доверием в этом обществе, добавил: — Но родился и вырос в Симферополе, в Крыму.

— Я отдыхал в Крыму, по путевке, — сообщил Маннергейм. — В санатории «Красные камни». Кормили по первому классу!

— Люди делятся на тех, кто отдыхает в профсоюзных санаториях, и на тех, кто отдыхает, — изрекла афоризм Антонина и сама ему засмеялась.

— А сам будете из хохлов? — спросил Фрей.

— Нет, не буду, — ответил Андрей.

— Выпьем за дружбу народов! — сказала Антонина. — Хоть и ссорились мы порой, и спорили, но жили, надо признать, дружно. Как в большой семье. Не согласны со мной, Андрюша?

— Вы имеете в виду Советский Союз? — спросил Андрей.

— Виляет, — заметил Маннергейм, — виляет, чувствую я его темную ауру. И не вызывает доверия.

«Чем я ему не понравился? — подумал Андрей. — Я же слова с ним не сказал. А он мне? Он мне понравился? Он мне неприятен с первого взгляда. Мировой газ флогистон, заполняющий пространство, каждого из нас награждает особым запахом».

— Да, я имею в виду Советский Союз — оплеванный, выброшенный на помойку за ненадобностью, проданный западным разведкам! — агрессивно выкрикнула Антонина. — И если кто не согласен со мной, тот может уйти и закрыть за собой дверь.

Андрей не знал, какую линию поведения ему избрать в ответ на психическую атаку. Чего они ждут?

Стало тихо, и все, подняв рюмки и стаканы, смотрели на Андрея.

— Я политикой не занимаюсь, — сказал он. — Я слишком много знаю о том, к чему она приводила и тысячу, и сто лет назад, но в покойном Советском Союзе были свои достоинства. По крайней мере он меня воспитал и сделал таким, какой я есть.

И тут же вспомнился послевоенный, многократно цитированный фильм «Подвиг разведчика», где отважному актеру Кадочникову, игравшему красавца разведчика, фашист предлагает выпить «за победу германского оружия». Встает наш герой и восклицает: «За нашу победу!» Все в зале разражаются аплодисментами, потому что понимают тонкий намек советского разведчика. «Каким сделал меня Советский Союз — это мое личное дело. Им хочется, чтобы я стал одним из их компании, — пускай считают меня таковым».

— Я с тобой не согласен, Антонина, — сказал Бегишев после того, как выпили и закусили ветчиной и сервелатом. — Не для всех Советский Союз был раем земным. Моего дедушку репрессировали только за то, что он был братом муллы. Мой отец не получил образования. И детство я провел в деревне.

— Вон смотри, какой вымахал в своей деревне, — сказала Антонина.

— Это неправильный обмен веществ, — возразил Бегишев жалобным голосом. Видно, и в самом деле в его толщине частично был виноват обмен веществ и упоминание о весе ему было неприятно. — С голодухи.

— Видите, — сказал Андрей Антонине, к которой в этой компании испытывал наибольшую неприязнь, — существуют разные версии о дружбе народов.

— В том-то и диалектика, молодой человек, — радостно ворвался в дискуссию Фрей. — Отдельные проявления громадной системы могут и должны быть отрицательными по своей сути. Именно тогда вы можете осознать благородство и гуманизм системы в целом. Вам понятно?

— Отстань ты от него, — сказала Антонина, которая успела отхлебнуть еще разок. — Если человеку больше нравится дерьмократия, пускай катится к чертовой бабушке. Я понятно выражаюсь, мать твою?

— Антонина, — резко оборвал ее Бегишев. — Еще одно высказывание, и вылетишь ты. И не к матери, а в холодную воду за бортом.

Алик принялся разливать по бокалам, Маннергейм вытащил из кармана стеклянный шарик и стал глядеть сквозь него на настольную лампу.

— А из какой вы семьи, Андрей? — спросил Фрей.

Вот тебе дают шанс остаться своим среди своих. Семейное происхождение для них немало значит.

— Мой отец познакомился с мамой на фронте, — сказал Андрей.

— На каком?

— На Первом Белорусском.

— Нет, — вздохнул Фрей, — я был на Втором Украинском. Мы Берлин брали.

Андрей знал, что Фрей ни на каком фронте не был. Так что их беседа являла диалог двух лукавцев.

— Они живы? — спросил Фрей.

— Отец умер двадцать лет назад. Последствия ранений. Мама — недавно.

— И больше родных нет?

— Двоюродная сестра, — покорно ответил Андрей. — В Измаиле, только отношений почти не поддерживаем.

— Вы сказали — в Израиле? — вроде бы ослышался Маннергейм.

— Попрошу без провокаций! — вступился за арийское происхождение Андрея Фрей.

— Вот видите! — Антонина посмотрела на Маннергейма. Тот, не отнимая шарик от глаза, упорствовал:

— Не вижу фронта. Фронта не вижу! Вижу продовольственный склад и много евреев.

— Выпили еще! — приказал Бегишев.

— Тебе что, — сказала Антонина. — В тебя как в бочку — сколько ни примешь, все равно грамм алкоголя на тонну живого веса.

И она весело рассмеялась.

Бегишев выпил, не глядя на Антонину.

— Может, мы тут производим на вас легкомысленное впечатление, — произнес он высоким, как нередко бывает у толстяков, голосом. — Но каждый человек должен расслабляться. А потом с утра — снова за дела.

— Ну сейчас какие дела? — возразил Андрей. — Мы тут все в отпуске.

— Если бы я так рассуждал, — наставительно ответил Бегишев, — то жил бы на вашу зарплату.

Маннергейм с готовностью рассмеялся.

— У делового человека не может быть выходных и отпусков, — закончил Бегишев.

— Я могу со всей ответственностью подтвердить это, — сказал Фрей. — Моя жизнь прошла в непрерывных трудах. И я счастлив тому, что не знал выходных.

Спорить вроде бы не приходилось. Андрей и не стал.

— Вы верите в переселение душ? — спросил Маннергейм, покачиваясь на стуле.

— Я вообще мало во что верю. Пока не потрогаю руками, — сказал Андрей.

— Вот! — воскликнул Маннергейм. — Я же предупреждал.

— А ты, Андрей, молодец, — сказала Антонина. — Имеешь точку зрения и защищаешь ее. Может быть, и в Бога не веруешь?

— Это мое личное дело, — ушел от ответа Андрей. Ссориться с этой публикой он пока не намеревался и совершенно не представлял, кто они — большевики и атеисты либо христиане и националисты: удивительные сочетания несочетаемых идеологий стали характерной чертой российской жизни начала девяностых годов. Вокруг возникали фантастические ублюдки вроде секты, во главе которой стоял Христос женского рода из числа комсомольских работников, или гуманитарной партии, которую составляли вовсе не филологи, а сторонники «коммунизма с человеческим лицом»…

— А я вот — коммунистка и верую! — заявила Антонина и, оттолкнув Маннергейма, заняла середину комнаты, возвышаясь над Андреем, как некая арийская языческая богиня.

Бегишев, которому ее спина загородила поле зрения, потянулся вперед и с заворотом ущипнул ее.

— Мать твою! — закричала верующая коммунистка, разворачиваясь и выплескивая в лицо Бегишева стакан с водкой.