ли признаков жизни на склоне. Не в силах больше сидеть без дела, я схватил со стола бинокль и вышел.

Он протянул мне бинокль и велел:

— Посмотрите на верхушку горы.

Я подчинился. Небо было ясным, но все же я никого наверху не видел. Мой собеседник продолжил:

— В тот ужасно холодный февральский день сорок четвертого года на склоне было так же мертвенно тихо. И вдруг я различил в бинокль какое-то шевеление и вздрогнул, хотя потом разглядел, что это был просто заяц. Но он бежал очень быстро, как будто его что-то напугало, и я всмотрелся внимательнее. Потом в воздух взмыла стайка белых куропаток. А через какое-то время я увидел и человека. Он спускался на лыжах — и несся так, словно за ним гнались все черти!

— Харальд Олесен? — спросил я, почти уверенный, что только он и малышка Сара в тот день спаслись и вышли живыми.

Ханс Андерссон покачал головой:

— Так и я подумал вначале. Но узнал легкую походку до того, как разглядел его в бинокль. По склону спускался Оленья Нога.

Я поднес бинокль ближе к глазам и живо представил себе, как Оленья Нога съезжает по склону в долину с горы. Затаив дыхание, я ждал, чем все кончилось.

— Сначала я надеялся, что скоро увижу Харальда Олесена и других беженцев. А потом вдруг испугался, что сбылся наш худший кошмар и немцы в погоне за проводником перешли границу и оказались на нашей территории. Пробудился старый страх. В первые годы войны мы часто обсуждали, что делать в такой ситуации, и не придумали ничего лучше, чем немедленно звонить в Стокгольм. Помню, я еще думал, что немцы вот-вот появятся, ведь они должны держать его на расстоянии выстрела. Но за Оленьей Ногой никого не было, ни друга, ни врага. Обычно проводник приходил с небольшим отрядом, на сей раз Оленья Нога никого не привел. Однако по-прежнему несся быстрее всякого олимпийского чемпиона. Мне показалось, что он сошел с ума. Особенно когда я понял, куда он собирается свернуть.

Я опустил бинокль и, широко раскрыв глаза, посмотрел на Ханса Андерссона. Он мрачно указал на утес.

— Облегчение после того, как я увидел Оленью Ногу, вскоре сменилось отчаянием: он направлялся к утесу. С него опасно было прыгать, особенно в конце февраля. Осыпь внизу лишь слегка припорошило снегом. Прыгать туда после долгого и тяжелого пути через горы, к тому же на плохих лыжах, — чистое безумие. Я махал ему, пытаясь его остановить, но он уже разгонялся перед прыжком.

Сегодня ни на склоне, ни возле утеса никого не было видно, и все же, слушая Ханса Андерссона, я живо представлял себе, как Оленья Нога скользит к утесу.

— Когда стоял и смотрел, как он подъезжает к краю утеса, я пережил самый страшный миг за всю жизнь. Сначала мне показалось, что он метит прямо на камни. Но он, очевидно, прежде прыгал на лыжах с трамплина; он пригнулся перед тем, как взмыть в воздух. Его лыжи задели лишь последние крупные камни. Он благополучно приземлился на корточки, затормозил, выпрямился и помчался к нам на всех парах. Я решил, что у него точно не все дома. Потом я разглядел в бинокль его лицо. Я не заметил на нем ни страха, ни отчаяния, только решимость как можно скорее добраться до меня. Спустившись в долину, он полетел вперед, и руки его замелькали так быстро, что их почти не было видно… — Ханс Андерссон замолчал и покачал головой. — До сих пор не верится, что тогда я не понял, в чем дело. А вы уже догадались?

Я медленно покачал головой, не особенно задумываясь над его словами.

— Вот и я ничего не подозревал, когда он уже спустился в поле и находился в нескольких шагах от меня. И вдруг все встало с головы на ноги: он достал из своей куртки безжизненного младенца, завернутого в шарф и шерстяной свитер.

Я посмотрел на снег и, возможно, подумал, что и мне, как моему собеседнику, надо было обо всем догадаться раньше. К счастью, Ханс Андерссон продолжал:

— Если и был в моей жизни трагический миг, о котором я никогда не забуду, то он наступил именно тогда. Оленья Нога похлопал младенца по щекам — безрезультатно. Девочка не шевелилась. И все же он не терял надежды. «Она еще теплая!» — сказал он довольно спокойно, передал мне девочку и велел окунуть ее в теплую воду. Я стоял, как парализованный; несколько секунд не мог сдвинуться с места. Оленья Нога громче повторил, чтобы я тут же окунул ребенка в теплую воду. Увидев, что я не реагирую, он потянулся к девочке. Тут я наконец ожил и побежал с ней наверх.

Хотя речь шла о вещах серьезных и даже трагических, Ханс Андерссон неожиданно расплылся в широкой улыбке.

— К счастью, жена тогда как раз купала нашего сына. Можете себе представить, что она подумала, когда я ворвался в ванную с младенцем на руках и бросил девочку в воду — прямо в одежде? Но она быстро сообразила, в чем дело, и начала делать ей искусственное дыхание рот в рот. Несколько минут никаких признаков жизни не было. Потом ее ручка дрогнула, и она закричала.

— Значит, малышка Сара спустилась с гор живой? — уточнил я.

Мой собеседник торжественно подтвердил:

— Малышка Сара спустилась с гор живой — но в самый последний миг. Еще пять минут, и было бы уже поздно, как сказал врач, который ее осматривал. Однако я склонен верить моей жене, которая считает: еще две минуты, и было бы поздно.

— А что же Оленья Нога? — спросил я.

Ханс Андерссон показал на снег у стены дома:

— Когда я вышел на улицу, он лежал на снегу у стены, совершенно измученный, и тяжело дышал. Увидев его, я понял, что ему пришлось пережить там, наверху. И все же он держался невозмутимо, сохранил ясную голову. Когда я спросил его, молился ли он Богу, он ответил, что больше не верит в Бога. А когда я потом сказал, что ребенок будет жить, он прошептал: значит, все было не напрасно. Он пролежал на снегу еще несколько минут, но потом выпил горячего кофе и постепенно пришел в себя. Я в шутку сказал, чтобы он больше не вздумал прыгать с утеса. Он едва заметно улыбнулся и ответил, что и не собирался так поступать. И напомнил мне мои же слова: сейчас это был вопрос жизни и смерти, и по пятам за ним