после его смерти. Я подумал, что, может быть, тогда, во время войны, Оленья Нога был для него кем-то вроде сына, которого он всегда хотел иметь. Почему-то Оленья Нога казался мне сиротой. К тому же он никогда не рассказывал о своей семье… Конечно, он мог молчать и из осторожности.

Выходило, что уже в войну Оленья Нога отлично умел заметать за собой следы… Мысли мои вернулись к убийству, совершенному в 1968 году.

— Значит, в последний раз вы видели Оленью Ногу зимой сорок четвертого. Тогда же к вам попала Сара Сундквист?

Ханс Андерссон неожиданно помрачнел.

— Да, но, чтобы выслушать этот рассказ, вам придется выйти вместе со мной на улицу.

Не дожидаясь моего ответа, он встал, взял со стола бинокль и зашагал по коридору к главному выходу. Я подхватил записную книжку и пошел за ним.

2

Мы с Хансом Андерссоном стояли возле участка и смотрели вверх, на горные склоны, еще покрытые снегом.

— В погожие дни, такие, как сегодня, наша долина очень красивая, но, когда начинаются зимние метели, в горах сущий ад, — начал он и умолк.

Я все больше терял терпение; мне хотелось поскорее узнать о военных подвигах Оленьей Ноги, о Саре Сундквист и о судьбе ее родителей. Наверное, мой собеседник это заметил и продолжал:

— Сейчас вы все узнаете, но топография местности и погода играли в той истории очень важную роль. Видите вон тот перевал? В том месте спуск особенно крутой.

Он не преувеличивал. Тропа, ведущая вниз по склону, напоминала горнолыжную трассу и оканчивалась небольшим утесом примерно пятиметровой высоты. Под снегом я различил осыпь. Ханс Андерссон показал на нее:

— Тот путь с горы кратчайший, но спускаться там можно только на свой страх и риск. Когда снег глубокий, с утеса еще можно прыгнуть, но надо хорошо знать, где можно приземлиться. И даже тогда прыгун очень рискует… Говорят, наш участок построили именно здесь отчасти потому, чтобы у молодых сорванцов не возникало желания прыгать с утеса. В первый раз, когда Харальд Олесен и Оленья Нога привели к нам беженцев и собирались в обратный путь, я обратил внимание, что Оленья Нога смотрит на утес как завороженный. Я поспешил предупредить его, чтобы он не вздумал прыгать с утеса. В шутку сказал: прыгать можно, только если речь идет о жизни и смерти и все дьяволы гонятся за ним по пятам. Он с серьезным видом обещал, что не станет прыгать.

Ханс Андерссон какое-то время помолчал, а потом показал на высокие горы:

— Сейчас здесь ходят в основном туристы… А во время войны мы еще издали замечали группки беженцев, которые спускались к нам. Во главе их шли Харальд Олесен и Оленья Нога. Всякий раз, видя их, я испытывал большое облегчение. Когда показывались там, наверху, они находились уже на шведской территории, так что опасность была позади. Мы обычно говорили: в Норвегии им приходилось спешить, но у нас, в Швеции, можно не торопиться. Последний лесной участок там, наверху, был просто парадом победы. Оленья Нога всегда шагал впереди, показывая путь.

Тропа спускалась в том месте, где склон наименее крут, и вилась по лесу. Даже для уставших и неопытных лыжников то был нетрудный маршрут. Я с растущим нетерпением ждал продолжения истории. При чем здесь погода и топография местности? К счастью, Ханс Андерссон быстро возобновил рассказ:

— За два года мы успели разработать четкий порядок приема беженцев. До того случая все проходило сравнительно гладко, и мы, наверное, утратили бдительность. Мой дядя проживал в Элверуме; его дом стоял у дороги, по которой обычно шли беженцы, и он помогал организовать их переправу. Он звонил мне, когда видел проходивших мимо беженцев, и посреди раз говора о родственниках и видах на урожай вставлял информацию о том, что к нам направляется очередная группа. Он сообщал, сколько в группе человек, чтобы мы приготовили еду, одежду и ждали их прибытия. Конечно, мы говорили не прямо, на тот случай, если телефоны прослушиваются. Но позже я часто думал о том, что, наверное, с того разговора и началась трагедия. — Какое-то время он постоял, уныло глядя на горный склон. Потом продолжал, но не спеша: — Вечером двадцатого февраля сорок четвертого года дядя позвонил мне и сообщил, что Оленья Нога и его отец прошли мимо «с двумя большими мешками и одним маленьким». Это значило, что Харальд Олесен и Оленья Нога ведут двух взрослых беженцев и ребенка. Прошло не больше часа, как дядя позвонил снова; он очень взволнованно сообщил, что мимо его дома только что пробежала стая из шести волков. Сбылось наше худшее опасение. Харальд Олесен и Оленья Нога находились с беженцами на открытой местности, а по их следу шел немецкий военный патруль.

Ханс Андерссон говорил медленно, с трудом. Очевидно, страшные воспоминания давили на него.

— А потом? — не выдержал я.

— А потом вдруг началась метель, да такая, какой раньше не было, — со вздохом ответил он. — Хотя накануне я с пяти утра был на ногах, в тот день до четырех так и не заснул. Несколько раз выходил на улицу с биноклем, но невозможно было что-либо разглядеть на горе в темноте, в вихрях снега. Метель могла сыграть беженцам на руку, но могла и погубить. С одной стороны, преследователям не так легко было догнать беженцев, но в то же время находиться в горах в такую погоду, да еще с грудным ребенком… представляете, как им пришлось тяжело? Да еще солдаты гнались за ними по пятам. Ветер и холод ночью и без того были опасными. В четыре утра, когда я все же лег в постель, я почти не сомневался, что больше не увижу Харальда Олесена и Оленью Ногу. Жена разбудила меня в десять и сказала, что ветер утих, но на склоне по-прежнему никого нет. Тогда я почти оставил надежду.

Мне показалось, что после этих слов Ханс Андерссон молчал не меньше часа. Он стоял и смотрел на горный склон.

— До сих пор помню во всех подробностях утро двадцать первого февраля сорок четвертого года. Ветер через несколько часов совершенно стих. Небо было голубым, облака рассеялись, однако было по-прежнему холодно и сухо — термометр показывал минус двадцать пять градусов. Я сидел в своем кабинете, и с каждой минутой надежды мои таяли. Должен признаться, я никогда по-настоящему не верил в Бога, но около двух часов пополудни испытал нечто сродни прозрению. Как будто кто-то толкал меня на улицу, приказывал выйти и посмотреть, нет