class="p1">Настроение в нашей команде мрачное. Реввоенсовет распорядился расстрелять 18 красноармейцев 169-го полка за беспорядочное отступление. Наш отряд готовится перейти в наступление в ночь на 21-е июня. Товарищ Коссовский поехал с командой на позиции в д. Жеребятки, чтобы наладить службу связи, готовящихся к наступлению частей.

В отряде настроение приподнятое, в ожидании своего первого боя. Все сидят в вырытых окопчиках, пулеметчики на своих местах, телефонисты расположены в цепи.

Я оставлен для связи при начальнике команды. Наши мобилизованные поснимали звезды с фуражек. Лица вытянулись. Вместо земли и воли, обещанных в 1917 году, надо против своего желания защищать жидовскую власть. Мне их жалко, да и себя тоже.

Товарищ Коссовский привязал свою лошадь к крыльцу занимаемой нами избы. Мой стальной конь стоит под окном. Я сварил пшенную кашу, накормил моего командира, поел сам, попили чая с хлебом, обмакивая его в подсолнечное масло.

В 4 часа утра (часы переведены на три часа вперед) должна начаться артиллерийская подготовка. На дворе полутемно, тишина и ожидание. Товарищ Коссовский лег отдохнуть на кровати, а я посреди избы на половике.

21 июня 1919 года. Деревня Жеребятки.

Внезапно просыпаюсь от сильной стрельбы и криков ура. Товарищ Коссовский и я выбегаем на крыльцо и видим, как наш коммунистический отряд особого назначения бежит сломя голову из деревни назад в сторону Гостилиц. Товарищ Коссовский подумал одно мгновение, вскочил на лошадь и поскакал за бегущими.

Я вошел в избу и торопясь начал надевать шинель, вещевой мешок. Вдруг слышу сильный стук в окно и крик «выходи… мать… мать». Под окном бешено хлещет пулемет. Обалдев, выскакиваю на улицу и слышу: «бери, ну да бери же… мать… мать».

Мне показалось, что это мне велят взять мой велосипед, чтобы отступать… Но тут кто-то набрасывается на меня с винтовкой на перевес и кричит: «оставь… мать… мать…»

Я различаю русскую кокарду и зеленый погон с тремя нашивками. В одно мгновение белый срывает у меня с фуражки забытую звезду, топчет ее ногой и снимает у меня с руки часы. Но почему-то не ткнул штыком[150].

Еще бегут стрелки с ружьями наперевес, тащат пулеметы, другие бросают ручные гранаты в избы, где спят коммунисты; в полутьме носятся обезумевшие от страха красноармейцы, грохочут пулеметы, свищут пули…

Мне приказали держаться за избой; надеваю на рукав белую повязку. Посреди улицы лежит наш комиссар товарищ Аронсон, по всей вероятности, мертвый. К нему подбегает рослый, лихой унтер-офицер (который меня не ткнул штыком[151]) и толкает его в бок ногой, по-видимому для проверки… «мертвый» поворачивается и смотрит… Тогда солдат с размаху всаживает ему в бок весь штык. Раздается ужасный крик, туловище судорожно переворачивается и еще два новых штыковых удара приканчивают нашего жида-комиссара.

Красные засели на кладбище и отстреливаются. Грохот пулеметов ужасающий. Бегом несут раненого, кровь сочится и капает через холст носилок…

В это время в деревню въезжают два красных броневика и открывают огонь из пулеметов во все стороны. Белые начинают отступать под градом пуль, вытаскивая раненых и пулеметы. По ним бьет проснувшаяся, наконец, красная артиллерия. Меня бросили за избой — им было не до пленных.

Я вижу их отступающую цепь… И ничего не соображая, я побежал за ними, боясь, как бы не опоздать и не потерять их из виду. Это уже был инстинкт: я догонял своих.

На мокрой траве лежат два брошенных телефонных аппарата. Я поднял их на бегу и накинул ремни на плечи. Пули броневиков визжат и хлопают над головой — я уже в мертвом пространстве.

Останавливаюсь, подхожу к группе отступивших и вижу русских офицеров в золотых погонах… Увидев меня, офицеры удивились и спросили: «Ты чего тут?» Я ответил, что хочу сделать заявление. Меня отправили в штаб батальона. Батальоном командовал ротмистр Конной Гвардии барон Унгерн-Штернберг[152]. Он был в форме походной, но в офицерской шинели мирного времени, чем меня очень поразил! Я ему представился, и он очень радушно меня принял. Он мне сказал, что в его батальоне 143 человека, но что ему этого совершенно достаточно. Я же, зная количество красных, буквально «скис»… Через несколько часов меня арестовали и отправили в контрразведку при штабе 2-й дивизии, которой командовал кавалергард граф Пален[153].

Дело мое было очень слабо, т. к. я был из отряда Межлаука, что белым было известно. Таких расстреливали. Мне ничего не оставалось, как сказать выученный пароль от Курца начальнику контрразведки мичману Ломану[154]. До того он был очень недоверчив к моему рассказу о принадлежности к тайной организации в красном Петрограде, но пароль оказался действительным: он отпустил стражу, представился и попросил меня дать ему все у меня имеющиеся сведения. Что я и сделал. Вскоре белые батареи открыли огонь по красной артиллерии.

Через несколько часов, когда я к нему снова зашел, он передал мне приказ начальника дивизии о восстановлении в офицерском чине. Кроме того, он меня спросил, какие мои дальнейшие намерения: возвратиться в советский тыл или пойти в пехотный полк младшим офицером. Мы условились, что я дам ответ на следующее утро.

К вечеру в штабе дивизии был загул. Я стоял в стороне в грязном красноармейском одеянии и смотрел, как господа штабные офицеры пили шампанское, из окон вагон-салона угощали музыкантов и чинов комендантской команды, которые с прекрасной выправкой, щелкая каблуками, пили за здравие господ офицеров и заискивающе улыбались.

Наступала ночь, и я решил подумать о ночлеге. Пошел к коменданту состава, в котором было много классных вагонов и товарных, занимаемых офицерами, писарями и комендантскими солдатами. Комендант развел руками и указал мне на лес, как место моего ночлега — все вагоны были заняты. Я пошел взять мой скудный вещевой мешок, где его оставил, идя к коменданту, — мешок был украден. Я оказался совершенно без вещей…

Мне казалось, что я заслужил лучшего отношения со стороны белых, на которых работал в красном Петрограде. Разочарование было огромно. На другое утро я заявил мичману Ломану, что возвращаться работать в советский тыл я не намерен… Вскоре я уже был в пехотном полку…

Мое пленение белыми чуть не закончилось для меня трагически.

Мичман Ломан по-видимому сделал вид, что поверил моему рассказу и паролю, предложив мне на выбор перейти обратно фронт, чтобы продолжить мою работу у Кюрца, или отправиться в пехотный полк. Может быть возможность этого выбора была мне предложена, чтобы меня проверить. Благодаря «загулу» я выбрал пехотный полк. Но, если бы не загул, то