– С вами, Всеволод Николаевич, я начал контрразведку. А вот вам и мое последнее дело. Произведите лично расследование о генерале Гурко.

Вижу удивленное лицо Всеволода Николаевича. Передаю ему досье, предлагаю прочесть письмо. Конечно, я не позволил себе указывать, какого ожидаю заключения. Надо знать характер Каропачинского. Он всегда ревниво оберегал независимость судебных решений, он никогда не мирился с давлением извне на следственное производство. Для него сама по себе резолюция Барановского уподоблялась большому красному флагу, которым размахивают на корридах в Испании.

Я только сказал ему:

– Даю вам 48 часов на производство расследования.

– Зачем так много? услыхал я короткий ответ.

Уже на другой день он привозит мне законченное расследование. Внизу, перед подписью выведена трафаретная фраза: Состава преступления не найдено, а потому постановил дело прекратить.

Но он был бы не Каропачинский, если бы и здесь не проявил своей инициативы. Меня ждал сюрприз.

– Вы знаете, Борис Владимирович, у нас до сих пор каждый день бывают товарищи прокурора Судебной Палаты, которым мы передаем разные дела. Так я предложил сегодня одному из них тоже подписать постановление после меня, что он и сделал. Таким образом, и заключение прокурорского надзора уже имеется.

Подписываю препроводительную бумагу.

– Возьмите внизу мою машину, отвезите от меня все это прокурору Палаты и вручите ему лично.

Бедный Всеволод Николаевич! Ему так влетело, что когда через полчаса он вернулся обратно, то еле переводил дыхание; а на лице еще оставались красные пятна, но глаза смеялись.

– Никогда не видел прокурора в таком состоянии: он так рассвирепел, что я даже слова не мог вставить.

– Как? – воскликнул я. – Прокурор не согласился с мнением контрразведки?

– Нет, об том и речи не было. Он только выражал неудовольствие за такую поспешность в производстве расследования.

Я не напоминал больше Багратуни о деле Гурко. Сам же он, надо отдать ему справедливость, тоже никогда меня о нем не спрашивал»{163}.

Однако этим все не ограничилось. По требованию властей «дело генерала Гурко» было передано на новое расследование в ЧСК.

По ходатайству его жены Эмилии Николаевны перед Временным правительством генерал Гурко в конце июля был переведен из Трубецкого бастиона в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости, где ей разрешили поместиться рядом с ним.

В дни так называемого Корниловского мятежа, вновь было затронуто «дело Гурко», о чем имеется любопытное свидетельство комиссара Временного правительства (бывшего члена Временного комитета Государственной Думы) П.М. Макарова. Он 5 августа 1917 г. прибыл к Савинкову для урегулирования военного конфликта между Ставкой и Временным правительством, а также о посредничестве в этом деле генерала М.В. Алексеева. В своих рукописных и неизвестных до сих пор воспоминаниях он писал: «Савинкова мне не пришлось увидеть сразу, так как у него сидели делегаты Дикой дивизии. С ними шли переговоры об отказе в наступлении на Петербург. Они вскоре вышли. Я, войдя к Савинкову, сообщил ему о приходе Алексеева и о деле его прихода. В это время доложили о приходе генерала Гурко. Савинков просил меня остаться. Мне довелось услышать весь их разговор. Дело шло о том, что Гурко, только что выпущенный из-под ареста, по-видимому, был опять по чьему-то распоряжению арестован, или должен был быть арестован, то он приехал сам к Савинкову объясняться по этому поводу. Мне очень понравился тон, в котором он повел разговор. При всей внешней корректности и крайней сдержанности, все было проникнуто ужасной иронией по отношению к распоряжениям Временного правительства, односторонним и крайне бестолковым. Савинков молча и сдержанно выслушал нападки Гурко. У меня получилось впечатление, что формально Гурко, конечно, был прав и что Савинкову приходилось на этот раз, оправдывая Временное правительство, приводить малоубедительные и неискренние доводы, которые приводились раньше его политическими противниками, когда они были у власти. Противно было то, что старые приемы власти Временное правительство применяло только по отношению к своим противникам справа. Те же, которые были в тысячу раз опаснее и грознее для правительства, к ним применялись другой язык и другие приемы. Их не третировали как государственных преступников, а с ними полемизировали как с политическими единомышленниками, разошедшимися только в деталях. Кончилось тем, что Савинков все-таки сказал, что ему придется, исполняя волю Временного правительства, задержать его и арестовать. Гурко молча выслушал это, раскланялся и ровным военным шагом пошел к выходу, но дверь отворилась и в дверях появился Алексеев.

– Что ты тут делаешь? – спросил его Алексеев.

Что ответил Гурко, я не мог расслышать за дальностью расстояния, так как кабинет был велик. Они попрощались, поцеловавшись, и два сослуживца и, может быть, друга расстались с тем, что один из них пошел помогать тем, которые только что арестовали другого. Вслед за Гурко ушел и я»{164}.

14 сентября последовало увольнение генерала В.И. Гурко со службы{165}. В сентябре 1917 г. по решению Временного правительства он, как контрреволюционер, был выслан через Архангельск за границу[17].

Подобные действия Временного правительства вызывали протесты со стороны многих военных и общественных деятелей. Так, например, генерал М.В. Алексеев в письме к председателю Государственной Думы М.В. Родзянко от 25 июля 1917 г. заступался за генерала Гурко: «Еще одно дело. Припомните, сколько разврата внесли громкие проповеди, мерзкие дела Ленина, Зиновьева, Троцкого, Луначарского, Каменева, Коллонтай и пр. Эти негодяи были неприкосновенны. Призывы к бунту на словах и в печати, захват чужой собственности… не вменялись в вину. “Боритесь с ними словом!”…пока те не совершили преступного деяния (как будто не совершали!). Вот что значит быть под покровительством “комитета преступления”, т. е. Совета Раб. и Солд. депутатов.

Зато с какою легкостью и с какой постыдною внешнею обстановкою арестуют генерала Гурко, всю жизнь свою отдавшего на служение родине. Дело не стало за ордером Керенского. Одного письма (!) оказалось достаточным для такого шага. А деятельность, а служба? Что за дело… было письмо.

Или мелкая трусость людей, везде и во всем усматривающих грозный призрак “контрреволюции”, или, – извините, – мелкая месть человеку, который пришелся не по душе и которого безнаказанно, пользуясь властью, можно запятнать перед Россией. Я склонен думать, что личное нерасположение сыграло в этом деле большую роль, чем что-либо другое»{166}.