Через некоторое время относительно генерала В.И. Гурко последовали новые репрессии со стороны А.Ф. Керенского. На 16 июля 1917 г. в Ставке, в Могилеве, было объявлено совещание. Керенский предложил генералу Брусилову пригласить по его усмотрению авторитетных военачальников для того, чтобы выяснить действительное состояние фронта, последствия июльского разгрома и направление военной политики будущего. Как оказалось, прибывший по приглашению Брусилова генерал Гурко не был допущен на совещание по личному распоряжению Керенского.

Через короткий промежуток времени последовало новое распоряжение: «Приказываю, ген[ерала] от кавал[ерии] В.И. Гурко арестовать впредь до распоряжений.

Министр-Председатель А.Керенский»{161}.

21 июля 1917 г. генерал подвергся аресту и был заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости[15]. Формальным поводом к аресту послужило его письмо[16] к Николаю II, которое генерал В.И. Гурко написал (после отречения императора) 4 марта 1917 года. Позднее, т. е. 21 сентября 1917 г., текст этого письма был опубликован газетой «Биржевые Ведомости».

Начальник контрразведки Петроградского военного округа Б.В. Никитин позднее писал в своих мемуарах:

«Арестовывать генерала ездил Козьмин со своим адъютантом. Они привезли его в Штаб, на квартиру Козьмина, а оттуда через два дня водворили в Петропавловскую крепость.

24 июля утром меня зовет новый начальник Штаба Багратуни. Он передает мне небольшую папку и говорит:

– Вот дело генерала Гурко. Военный министр приказал произвести расследование. Поручите его контрразведке.

Отвечаю:

– Я не знаком с генералом Гурко и никогда его не видел, но предвижу заранее, что бывший начальник кавалерийской дивизии и начальник Штаба Верховного – генерал Гурко – отнюдь не шпион.

– Что вы, что вы, конечно нет! – даже вздрогнул Багратуни от такого резкого слова.

– Ну а в таком случае контрразведка, которая преследует только шпионов, этим делом заниматься не может, и разрешите мне вам его вернуть.

Багратуни явно неприятно; он отстраняет протянутую папку: Да, вы правы, совершенно верно; но не торопитесь, подождите. Я потом вам скажу.

В этот же день я случайно оказался в кабинете Багратуни, когда у него была супруга генерала Гурко. Симпатичная, с большими глазами, эта женщина приходила протестовать, и что было особенно тяжело видеть, обращалась к начальнику Штаба с полной уверенностью, что он также возмущен случившимся. Она говорила, что это первый случай за все время Петропавловской крепости, чтобы в нее кого-нибудь посадили без “ордера”, как это было сделано с ее мужем. (Я слышал, будто бы прокурор отказался вообще подписать какой бы то ни было ордер). Как бы ища защиты, она часто поворачивалась в мою сторону. Багратуни отвечал что-то неопределенное, а я не мог на нее смотреть.

Вернувшись к себе, я решил сам ознакомиться с делом, облетевшим с таким треском всю печать. И чего только не говорили о нем в газетах со слов услужливых осведомителей: контрреволюция, переписка с низложенным монархом, заговор, – ну, словом, сразу все темы для бесконечного бульварного романа. Как же не увлекаться такими сообщениями, если газеты приводят подлинные слова самого министра Некрасова, произнесенные им на ночном заседании в Зимнем Дворце: “Генерал Гурко в своем плане пишет, что все верные слуги Государя в силу обстоятельств должны только на время приноровиться к новым порядкам и принять соответствующий вид”.

Открыв небольшую папку, называемую “Дело генерала Гурко”, я нашел в ней всего только один лист бумаги, а именно письмо Гурко к Государю.

Таким образом, будем точны: прежде всего, не переписка, а одно письмо. Оно было на четырех страницах и имело дату 2 марта. Генерал писал только что отрекшемуся Императору. По содержанию письмо не только не заключало какого-то плана, но там не было ни совета, ни даже малейшего намека, что можно исправить случившееся. Гурко заменял одно время генерала Алексеева по должности начальника Штаба Верховного главнокомандующего, т. е. был сподвижником Государя. Но 2 марта это был просто близкий человек, который хотел высказать только свое душевное сочувствие тому – другому, хоть чем-нибудь его поддержать в великом горе, которое на него обрушилось. И слова утешения больше касались Воли Божьей.

Отсюда видно, что министр Некрасов в своем пересказе далеко ушел от действительности. В письме была одна фраза, касающаяся Наследника. Генерал писал, что, может быть, для мальчика все будет к лучшему: он в тиши окрепнет, будет расти в спокойной обстановке, учиться, наберется знаний, а пути Божьи неисповедимы: кто знает, – может быть, сам народ когда-нибудь призовет его. Против этого места на полях стояли красным карандашом большие и малые восклицательные знаки.

На этом письмо, а с ним и все дело Гурко заканчивается.

При всем желании не найти там ни контрреволюции, ни заговора, ни даже той малой мухи, из которой можно бы сделать слона.

Но что поистине было исключительного на этих четырех страницах, так это совсем не то, что писал генерал Гурко, а собственноручная резолюция начальника кабинета военного министра, поставленная чернилами на полях письма:

“Военный министр приказал привлечь генерала Гурко по 126 статье уг. ул. Полковник Барановский” (Это статья старого Уголовного Уложения применялась к виновным в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в государстве общественного строя.)

Вряд ли царские архивы Министерства юстиции видели такие рискованные надписи. Если в те отдаленные времена инсценировались процессы и министры тоже «приказывали» следственной власти подгонять обвинения под определенные статьи, то они не писали таких откровенных резолюций на официальных бумагах; а тем более на тех, кои представляли собой вещественные доказательства.

При этом важно еще заметить, что даже независимо от заключения по существу всего дела за это письмо Гурко никак нельзя было подвести ни под какую статью: согласно декрета правительства, все действия, направленные в защиту старого строя и имевшие место до 4 марта, подлежали полной амнистии. На основании этого декрета были, например, амнистированы в Ораниенбауме офицеры, стрелявшие 3 марта из пулемета. Письмо Гурко было от 2 марта и на него, в довершение всего, распространялось и действие названного декрета»{162}.

Под давлением Б.В. Никитин дал делу ход, которое вскоре завершил следующим образом: «Звоню в контрразведку, вызываю Каропачинского; прошу немедленно приехать. Он быстро появляется.