В январской статье Достоевский потешается над созданной Менделеевым комиссией, которая упустила более важные последствия энтузиазма по поводу спиритизма. Когда в 1875–1876 годах А. Н. Аксаков пригласил в Петербург английского медиума «мадам Клер», чтобы провести перед этой комиссией спиритические сеансы, Менделеев прочитал публичные лекции о том, что спиритизм – шарлатанство и фальшивка [Gordin 2004, ch. 4]. Во время визита мадам Клер сам Достоевский (из любопытства) посетил сеанс, который она давала на квартире у Аксакова, вместе с П. Д. Боборыкиным и Н. С. Лесковым; все трое опубликовали описания этого сеанса. Отчет Достоевского появился в его апрельской статье из «Дневника писателя», в которой он объяснял, что не только не верит в спиритизм, но и не хочет верить [Достоевский 1981: 127].

Настоящее имя мадам Клер было Мэри Маршалл (урожденная Броуди, 1842–1884). Она проводила сеансы вместе с мужем и свекровью, знаменитым медиумом миссис Маршалл. Виницкий пишет, что «ее специальность состояла в демонстрации спиритических явлений при дневном свете – особенно “левитации стола и других предметов с контактом и без контакта, изменений в весе предметов, стуков по столу, полу и в других частях комнаты” и “спонтанных” звуков из аккордеона» [Vinitsky 2009b: 27]. В 1860-е годы в Англии Чарльз Диккенс в журнале «All the Year Round» («Круглый год») назвал ее сеансы бессовестным шарлатанством (статья «Современная магия»), а более сочувственный отчет о сеансах («Больше чем наука») появился в журнале Теккерея «Cornhill» («Хлебный холм») [Vinitsky 2009b: 27]. Летающие аккордеоны упоминаются в перечне медиумистических обманов, который приводит рассказчик в «Сестрах Вэйн», и это позволяет утверждать, что Набокову данная история была известна в подробностях [Набоков 1997–1999, 3: 288].

Первый русский спиритический журнал «Ребус» (1881–1917) печатал медиумистические стихи Жуковского, Пушкина, Лермонтова и других прославленных поэтов, в которых тень поэта навещает его здравствующих друзей в снах или видениях, становясь посредником между небесным и земным миром (для романтиков поэт по определению служит посредником между мирами) [Carlson 1997: 138; Vinitsky 2009b: 79]. Тема загробного существования Пушкина возникла в русской литературе вскоре после его смерти – в местах, где он когда-то жил, теперь видели его призрак; проводились спиритические сеансы, чтобы вызвать его дух; он диктовал новые сочинения из потустороннего мира. Считалось, что исследователи Пушкина контактируют с покойным поэтом, состязаясь в способностях медиума, чтобы «уловить мысли Пушкина» [Анненков 2007: 79]. К столетию рождения Пушкина «Ребус» опубликовал «Загробное стихотворение Пушкина», которое сестра поэта, О. С. Павлищева, получила на спиритическом сеансе в 1850-е годы [Vinitsky 2009b: 66][152].

Традиция продолжилась и в двадцатом веке. В России «Ребус» в 1906 году финансировал московский конгресс Общества русских спиритов; к 1914 году в Петербурге существовало уже более тридцати пяти официально зарегистрированных оккультных групп [Gordin 2004: 109]. В 1926 году в эмиграции друг Набокова М. А. Алданов внес свою лепту в шквал рассказов о загробных произведениях Пушкина в эссе «Неопубликованные произведения Пушкина: в связи со спиритическим конгрессом», в котором упоминал, что спирит Чарльз Дорино записал два рассказа, «Adieu» и «L’Histoire Russe», которые Пушкин надиктовал ему из загробного мира по-французски [Алданов 1995: 32]. В том же году дух Пушкина, вызванный сэром Артуром Конан Дойлом, явился в Париже, и Саша Черный написал рассказ «Пушкин в Париже», где появление духа Пушкина использовано для пародии на эмигрантское общество [Черный 1996][153]. В том же году в России барнаульский епископ и два священника были приговорены к тюремному заключению за то, что, по их утверждению, видели окровавленный призрак Пушкина у колодца в Пиканском [Vinitsky 2009b: 84].

Сам Пушкин в своей поэзии использует то, что С. Я. Сендерович называет «мифом-тенью» [Senderovich 1980]. Тени у него принимают облик возлюбленной или возлюбленного, героя (Наполеона, Кутузова), поэта (Овидия, Байрона) или душ дорогих ушедших, которые являются как посланцы из загробного мира, как мост между живыми и мертвыми, а также между повседневным и вечным измерением искусства. Тени владеют тайным знанием о жизни и смерти, и потому поэт, который общается с ними, становится медиумом для тени. «Тень – главный фактор <…> в переходе от реальности к поэзии» [Senderovich 1980: 108] и в поэтическом творческом процессе, и в топосе бессмертия его произведения, где другие поэты прочтут и перепишут это произведение. «Нет, весь я не умру» – вот пушкинская версия державинского «Памятника» (1796), который сам по себе является переложением оды Горация «Exegi monumentum» (23 г. до н. э.).

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит (1836)

[Пушкин 1963].

«Истинная жизнь Себастьяна Найта» вписана в эту традицию; исподволь ссылаясь на многих своих предшественников, роман пересматривает историю этого движения и скрывает свои спиритические предпосылки. Движение спиритического поветрия с Запада на Восток представляет собой зеркальное отражение этой темы в романе Набокова, который в замаскированном виде описывает движение автора из русскоязычного в англоязычный мир. Менее заметная в переходном романе, написанном в Париже в 1938 году, тема спиритизма (поданная в комическом ключе) становится более отчетливо видна в американском рассказе «Сестры Вэйн» (1951). В обоих случаях духи служат агентами художественного зрения, которым они вознаграждают самых неожиданных и ничего не подозревающих получателей.

«Сестры Вэйн»

В этом рассказе присутствие духов умерших заявлено отчетливо. Сибил и Синтия Вэйн мертвы с самого начала рассказа, действие которого происходит в университетском городке, напоминающем Итаку в штате Нью-Йорк. Рассказчик, надменный преподаватель французской литературы в «женском колледже», был другом Синтии. Он осмеивает ее «теорию о вмешательстве потусторонних веяний, или “аур”, в нашу жизнь», согласно которой покойные друзья Синтии направляли ее жизнь из загробного мира [Набоков 1997–1999, 3: 281]. В последнем абзаце рассказа содержится акростих, в котором духи сестер Вэйн объясняют рассказчику, что именно они вдохновили это его видение:

Сознание выпутывало единичные, темные и лукаво емкие детали. Казалось, исчезающий смысл туманных излияний Цинтии, изменчивой набожности, томной изысканности искусственных акростихов смазывался чем-то едучим, тусклым, чужим и корявым. Все аукалось, мельтешило, облекалось туманом, мрело еле намеченной явью, – смутное, изнуренное, бестолково истраченное, лишнее [Набоков 1997–1999, 3: 289].[154]

Акростих читается как: «Сосульки от Цинтии. Счетчик от меня, Сибил» (в переводе: «Свет и лед кисти Цинтии, а счетчик вам от меня, Сибил»). Но хотя рассказчик видит сновидения, которые «почему-то заполнила Цинтия» [Набоков 1997–1999, 3: 289], и пытается «открыть в [них] хоть что-то схожее с Цинтией»