— Мой дед подал петицию.

Лицо Уэсли принимает злобное выражение, когда он сознает смысл сказанного:

— Он передал свою работу ребенку.

— Нет… — начинаю я.

— Каким надо быть выродком, чтобы… — Он замолкает, потому что я схватила его за грудки и придавила к скамье. На мгновение он становится обычным человеком, а я — Хранителем, и мне плевать на оглушающий шум, вызванный нашим соприкосновением.

— Даже не смей… — шиплю я.

Его лицо становится непроницаемым. Я медленно ослабляю хватку и отпускаю его горло. Он подносит пальцы к шее, не сводя с меня глаз. Мы оба замираем.

Наконец он улыбается:

— А я-то думал, ты не любишь трогать людей.

Взвыв от досады, я отталкиваю его и сажусь на самый дальний краешек скамейки.

— Прости, — говорю я. Сад эхом повторяет мои слова.

— Теперь я знаю точно, — отшучивается он, — ты не дашь мне спуску.

— Не стоило мне…

— Это мне не стоило лезть не в свое дело, — говорит он. — Ведь твой дед наверняка знал, что делал.

Напряженный смешок застревает у меня в горле.

— Уэс, для меня это так непривычно: делиться. Встретить человека, которому я могу все рассказать. И я очень ценю твою поддержку… Звучит неубедительно. У меня никогда не было… Какая тупость! Наконец-то в моей жизни появилось что-то хорошее, а я уже и это успела испортить.

Мои щеки горят, и, чтобы перестать нести чушь, я закусываю губу.

— Эй! — Он игриво стучит носком своей кроссовки о мою. — Я чувствую то же самое, понимаешь? Я тоже к этому не привык. И я никуда не сбегу. Понадобится не меньше трех попыток убить меня, чтобы я отстал. И даже если так, как только дело дойдет до сладкой выпечки, я все равно вернусь.

Он с торжественным видом встает со скамьи.

— На этой оптимистической ноте я ретируюсь, чтобы залечить свою поруганную гордость.

Он произносит это с заразительной улыбкой. Я не могу оставаться серьезной, глядя на него.

Как ему удается так легко распутывать гордиевы узлы отношений? Я провожаю его до вестибюля, и после того как крутящаяся дверь заунывно скрипит за его спиной, закрываю глаза и устало опускаюсь на ступеньки. И чувствую легкое царапанье в кармане. На Архивном листе появилось новое имя.

Анджела Прайс, 13.

Становится все труднее оставлять лист пустым. Я шагаю к ближайшей двери в Коридоры, слышу поскрипывание и оглядываюсь. Это мисс Анджели с сумками, полными покупок. На мгновение у меня перед глазами встает похожая картинка: Маркус Эллинг с пакетом продуктов поднимается по лестнице в последние записанные секунды своей жизни. Я моргаю, и дородная женщина снова вплывает в поле моего зрения.

— Здравствуйте, мисс Анджели, — говорю я. — Я могу вам помочь?

Я протягиваю руки, и она вручает половину сумок мне.

— Вы просто вынуждены это сделать, дорогая.

Придумывая, с чего лучше начать разговор, я шагаю за ней. Она знает прошлое Коронадо, знает его секреты. Нужно просто подобрать к ней ключ. Вопросы в лоб ни к чему не привели, но может, стоит попробовать окольным путем? Я вспоминаю ее гостиную, заставленную антиквариатом.

— Можно задать вам вопрос, — начинаю я, — насчет вашей работы?

— Конечно, — говорит она.

— Почему вы решили стать коллекционером?

Я понимаю, когда люди трепетно хранят собственное прошлое, но не понимаю, зачем делать то же самое с прошлым посторонних людей.

Раскатисто засмеявшись, она останавливается на лестничной площадке.

— Каждая вещь ценна по-своему. Каждая содержит в себе историю.

Если бы она только знала.

— Иногда всю прошедшую жизнь предмета буквально можно ощутить спинным мозгом. И я всегда чувствую, где оригинал, а где — подделка.

Она улыбается, и ее лицо принимает мечтательное выражение.

— Эта работа позволяет мне ощутить себя нужной и полезной. Связанной с другими людьми из других времен. И до тех пор пока у меня есть эта работа, я в самом деле не одинока. И они не исчезли.

Я вспоминаю коробку с бесполезными вещами Бена, синего медведя в пластиковых очках. Все, что осталось от прошлого. Сердце сжимается от боли. Мисс Анджели поудобнее перехватывает пакеты.

— Больше у меня ничего нет, — тихо добавляет она. И потом на ее лице расцветает улыбка, такая же сияющая, как массивные кольца, кое-где разорвавшие ручки пакетов. — Возможно, это звучит грустно и отчаянно…

— Вовсе нет, — вру я. — Это звучит многообещающе.

Она отворачивается и идет мимо лифтов, к северной лестнице. Я следую за ней, и звук наших шагов эхом раздается на лестничной клетке.

— Ну что, — говорит она, — вам удалось найти то, что вы искали?

— Еще нет. Я не знаю, есть ли другие записи об этом месте, или все документы утеряны. Разве это не печально, что история Коронадо утрачена и забыта?

Она поднимается по лестнице спиной ко мне, и я вижу, что ее плечи напряглись.

— Это благо, что некоторые вещи могут быть забыты.

— Я так не думаю, мисс Анджели, — говорю я. — Все заслуживает памяти. И вы тоже так считаете, иначе не занимались бы своей работой. Мне кажется, в том, что касается прошлого Коронадо, вы знаете больше все здешних жильцов, вместе взятых.

Она оглядывается на меня. Ее глаза нервно бегают.

— Расскажите мне, что здесь произошло, — прошу я. Мы поднимаемся на четвертый этаж и заходим в холл. — Пожалуйста. Вы ведь знаете.

Она ставит сумки на стол и похлопывает себя по карманам в поисках ключей. Я ставлю свою ношу рядом.

— Какая жуткая молодежь пошла в наши дни! — бормочет она. — Простите.

Она отпирает дверь.

— Мне неприятно говорить об этом. Прошлое — это прошлое, Маккензи. Оставьте его в покое.

Сказав это, она подхватывает покупки, заходит в свою квартиру и захлопывает дверь у меня перед носом.

Вместо того чтобы как следует поразмыслить над иронией последней фразы мисс Анджели, обращенной ко мне, я иду домой.

Телефон надрывается от звонков, но я не отвечаю. Это наверняка Линдси, но я не обращаю на трезвонящий аппарат никакого внимания. Чистосердечное признание: я — плохая подруга. Линдси пишет мне письма, звонит первой. Строит планы и что-то предлагает. Мне остается только реагировать на ее поступки. Я ужасно боюсь, что настанет день, и она решит не звонить мне, не делать первый шаг. Боюсь того дня, когда она перерастет мои секреты и мой образ жизни. Перерастет меня.

И тем не менее какая-то часть меня сомневается — не лучше ли оставить ее в покое, отпустить? Меньше придется изворачиваться. Меньше врать. Точнее, недоговаривать. Я начинаю ненавидеть себя за эти мысли и снимаю трубку.