Молодой человек ее заметил. У него было узкое лицо с проницательными синими глазами. Короткая ровная борода, голова обрита.

— Ох, прошу прощения, светлость, — проговорил он тоном, выдававшим образованного и вежливого человека. — Я думал, это альков Ясны Холин.

— Так и есть, — сказала Шаллан.

— А-а. Вы тоже ее ждете?

— Да.

— Я не причиню вам ужасных неудобств, если тоже здесь по­дожду?

У него был легкий гердазийский акцент.

— Разумеется, нет, ревнитель. — Она уважительно кивнула и поспешно собрала свои вещи, освобождая для него место.

— Светлость, я не могу занять ваш стул! Я принесу себе другой.

Она протестующе вскинула руку, но ревнитель уже вышел. Вернулся быстро, неся стул из другого алькова. Молодой человек был высоким, худощавым и — думая об этом, Шаллан ощутила легкую неловкость — довольно красивым. Ее отцу принадлежали только три ревнителя, и все пожилые. Они путешествовали по его землям, навещали деревни, проповедовали, помогая крестьянам достигать Вех в их Славе и Призвании. В ее коллекции имелись их портреты.

Ревнитель опустил стул и замешкался перед тем, как сесть, глядя на стол.

— Вот это да... — сказал он с удивлением.

На миг Шаллан решила, что он читает ее письмо, и почувствовала беспричинный приступ паники. Ревнитель, однако, разглядывал три рисунка, что лежали на краю стола, ожидая лакировки.

— Это ваше, светлость?

— Да, ревнитель, — сказала Шаллан, опустив глаза.

— Ну что же вы так официально! — воскликнул ревнитель, подавшись вперед и поправляя очки, чтобы лучше рассмотреть ее работу. — Прошу вас, я брат Кабзал или просто Кабзал. Честное слово, этого достаточно. А вы?

— Шаллан Давар.

— Светлость, клянусь золотыми ключами Веделедев! — Брат Кабзал выпрямился. — Это Ясна Холин научила вас так обращаться с карандашом?

— Нет, ревнитель, — ответила она, продолжая стоять.

— И опять этот официоз, — заметил он и улыбнулся. — Скажите, я такой страшный?

— Меня с детства учили уважать ревнителей.

— Что ж, сам я считаю, что уважение — нечто вроде навоза. Если его использовать по необходимости, все начнет буйно расти. Но если перестараться, будет просто сильно вонять.

Его глаза сверкнули.

Ей послышалось или ревнитель — слуга Всемогущего — только что говорил о навозе?!

— Ревнитель — представитель самого Всемогущего, — сказала Шаллан. — Продемонстрировать вам свое неуважение означало бы сделать то же самое по отношению к Всемогущему.

— Понятно. Значит, вы бы так себя повели, появись здесь сам Всемогущий? Столь же официально, с поклонами?

Она поколебалась.

— Вообще-то, нет.

— Хм, и как же тогда?

— Полагаю, я бы закричала от боли, — сказала Шаллан, не за­думываясь. — Поскольку написано: слава Всемогущего такова, что любой, кто на него взглянет, тотчас же обратится в пепел.

Ревнитель в ответ на это рассмеялся:

— Несомненно, мудрые слова. Но прошу вас, сядьте.

Она с неохотой повиновалась.

— Вас все еще что-то беспокоит. — Он взял портрет Ясны. — Что я должен сделать, чтобы вы расслабились? Забраться на этот стол и станцевать джигу?

Она удивленно моргнула.

— Нет возражений? Что ж... — Брат Кабзал положил портрет и начал взбираться на стул.

— Нет, прошу вас! — Шаллан вскинула свободную руку.

— Вы уверены? — Он окинул стол оценивающим взглядом.

— Да, — ответила девушка, представляя себе, как ревнитель спотыкается, делает неверный шаг и, упав с балкона, камнем падает на пол в десятках футов внизу. — Честное слово, я больше не буду демонстрировать уважение!

Он тихонько захихикал, спрыгнул и сел. Потом наклонился к ней, словно заговорщик:

— Угроза джиги на столе работает почти всегда. Мне лишь раз пришлось ее сплясать, когда я проиграл пари с братом Ланином. Старший ревнитель нашего монастыря от ужаса чуть кверху килем не перевернулся.

Шаллан с трудом сдержала улыбку:

— Вы ревнитель, вам запрещено иметь собственность. Что же вы ставили?

— Две глубоких понюшки аромата зимней розы и тепло солнечного света на коже. — Он улыбнулся. — Иногда приходится как следует пофантазировать. После того как тебя на протяжении многих лет маринуют в монастыре, этому можно научиться. Итак, вы собирались объяснить мне, где обучились столь хорошо рисовать.

— Практика. Думаю, в конечном счете так учатся все.

— И опять мудрые речи. Я начинаю сомневаться, кто из нас ревнитель. Но вас, безусловно, кто-то обучал.

— Дандос Масловер.

— О, если кого и можно назвать истинным мастером карандаша, то как раз его. И все же... не то чтобы я сомневался в ваших словах, светлость, но я заинтригован: как мог Дандос обучать вас искусству рисунка, если — насколько я помню — он вот уже триста лет страда­ет весьма серьезным и неизлечимым недугом, именуемым смерть?

Шаллан покраснела:

— У моего отца была книга с его наставлениями.

— И вы научились этому, — сказал Кабзал, беря ее набросок Ясны, — по книге.

— Э-э-э... ну да.

Жрец перевел взгляд на рисунок:

— Надо бы мне побольше читать.

Шаллан невольно рассмеялась и запечатлела образ ревнителя: вот он со смесью восхищения и растерянности на лице изучает рисунок, одним пальцем потирая щетину на подбородке.

Он любезно улыбнулся и положил набросок на стол:

— У вас есть лак?

— Да, — сказала она и достала из сумки пузатый флакон с распылителем, похожий на те, в каких обычно держат духи.

Он взял маленькую бутылочку, открутил заглушку в передней части, хорошенько встряхнул и опробовал лак на тыльной стороне ладони. Удовлетворенно кивнул и потянулся к наброску:

— Непозволительно было бы смазать такую работу.

— Я сама могу залакировать. Не стоит вам утруждаться.

— Это не труд; это честь. Кроме того, я же ревнитель. Мы места себе не находим, если нам не удается заниматься той работой, которую люди могли бы сделать и сами. Я это делаю ради собственного удовольствия.

Он начал наносить лак, аккуратно прыская на страницу.

Девушка едва сдерживалась, чтобы не выхватить набросок. К счастью, ревнитель действовал осторожно, и лак лег ровно. Он явно делал это не впервые.