– Я никуда не поеду. Не надо за мной ползти, и хозяину своему передай – нечего ко мне шестерок своих посылать. Пошел вон!

Долго шла по улице, не обращая внимания на дождь. Промокла насквозь, и кто-то грязью облил, проезжая мимо, а у меня внутри уже такая слякоть, что не отмыться от нее за всю жизнь. Я сама не поняла, как Наде позвонила. Давно с ней не общались, с тех пор как она укатила в Турцию с очередным кавалером. Она ответила почти сразу, а когда голос мой услышала, завизжала от радости. Потом поняла, что со мной что-то не так. Сказала, чтоб я адрес назвала, и она заберет меня. С горем пополам объяснила ей, где я сейчас, и села на мокрую скамейку. Дежа-вю. Как когда-то, когда Сергей меня забрал с остановки. Даже ситуация похожа… только жизнь мою еще можно было назвать жизнью, а сейчас я словно в болоте барахтаюсь, а меня засасывает глубже и глубже. Смотрю, как капли в лужах тонут, а внутри выжженная пустыня. Дымится, горит всё, и боль не стихает. Мысли все оборванные, обрывочные, и голос его в ушах стоит. Не смолкает. Все слова последние, как будто в кожу въедаются, чтоб навсегда там остаться. Чтоб забывать не смела никогда. Чтоб шрамами там оставались и напоминали. Ощущение вязкого обмана. Липкого и противного.

Надя приехала довольно быстро, но я и на часы не смотрела. У меня время остановилось где-то там… когда я к Руслану приехала. Оно больше не двигалось, а зависло на повторе, и я снова и снова проживала эти минуты, когда он бил меня словами, хлестал беспощадно и безжалостно.

Я в машину к ней села, что-то невпопад отвечала, а потом разрыдалась. Она не мешала и ничего не спрашивала, просто музыку сделала тише и сигарету протянула. Я всхлипывала, говорила какие-то слова благодарности, а она на обочине остановилась и обняла меня. Наверное, есть минуты, когда слова утешения лишние… и это чувствуют только те, кто по-настоящему близок к тебе.

Мы не общались нормально и перезванивались раз в месяц, но она меня знала как никто другой или чувствовала, что не нужно ничего говорить, мне нужна эта тишина и возможность рыдать навзрыд у нее на плече без вопросов и объяснений. И я рыдала… взахлеб, до заикания и лихорадки, до истерики.

Потом снова поехали. Я всхлипывала, глядя на дворники, размазывающие дождь по лобовому стеклу, а она все еще молчала.

Руслан не смотрел на Ларису, пока та губы подкрашивала, сидя рядом с ним в машине. Дура, попала под раздачу. И ему не жаль ни ее, ни себя. Он вообще сожалеть не умел до этих проклятых дней, которые его изменили до неузнаваемости. И вдруг научился. Считал, что лучше сожалеть о том, что сделал, чем о том, чего сделать не успел. Всегда считал так, но лишь за эти дни понял, что есть вещи, которые лучше никогда не делать. Должен был Оксану оставить еще два года назад. Не приезжать к ней, перебороть себя и отпустить. Не тянуть в свое болото, не связывать с собой цепями, которые теперь и ее за ним тащат насильно, как бы он ни старался разорвать эти цепи. Отец бы тоже жив остался с матерью.

Руслан сам себя искал внутри и не находил. Остался какой-то робот с заданной программой на уничтожение и самоуничтожение. В зеркале на него смотрел заросший щетиной, пьяный человек с ужасно больными глазами. Лет на десять старше себя самого еще месяц назад. Недаром говорят, что, пока живы родители, мы все еще остаемся детьми, и только после их смерти мы окончательно взрослеем. Руслан чувствовал, что он не взрослеет, а стареет какими-то чудовищными рывками. Его словно через мясорубку порубило, и он как гребаный Франкенштейн, все равно еще живой. Только сам себя грязными нитками заштопал изнутри, и все держится на честном слове и на ненависти. Без мыслей о том, что будет завтра или через год. Вместо будущего – полная темнота, но он хочет, чтобы за этой темнотой был иной мир для Оксаны и детей. С той самой радугой и счастьем. Пусть даже без него. Эгоизм – непозволительная роскошь для тех, кто боится потерять. Руслан не просто боялся, он покрывался липким потом, когда думал о том, что может не справиться, что у Ахмеда окажется козырей куда больше, чем думает сам Бешеный. Один просчет, неверный шаг, и он потеряет все.

Лариса что-то спрашивала, а Руслан её не слышал. Он вообще видел только разметку дороги, запрещая себе думать. Ни одной мысли нельзя сейчас. Думать потом. Всё потом. Нет времени. Обратный отсчет тикает, как часовой механизм атомной бомбы. Только челюсти сжал, так что зубы скрипят, и в мозги резонансом отдает. Двое суток, как столетие и непрекращающаяся пытка, и он уже начинает привыкать к боли. Она не дает ни минуты передышки, ни секунды. Руслан знает, что пока он держит ее под контролем, она потом порвет все оковы, когда он позволит ей ослепить себя. Как в кабинете, когда слышал голос Оксаны, и каждое ее слово сжигало его изнутри, а свои собственные – игра в русскую рулетку, только каждый выстрел метко в цель и не в нее. Нет! В себя! Прокрутил, спустил курок, и внутри рана за раной. И он все еще, бл***ь, живой, а она у него на глазах умирает.

Но ему нужна была ее ненависть, ее презрение и полное разочарование, чтобы отпустила и не держала: взглядом, голосом, присутствием. Отодрал ее от себя с мясом и понимал, что онемел внутри. И вина, как плита гранитная, давит прессом. Убивал её и понимал, что она обязательно воскреснет. Обязательно. Оксана сумеет заново жизнь построить, она сильная и продержится, главное, детей вернуть ей и позаботиться о безопасности. Он сам эту партию проиграл. Не потянул ни империю отцовскую, ни ответственность, ни фирму. Облажался со всех сторон. Пацанов распустить надо перед тем, как… и одному дальше – так проще. А Оксана со временем забудет и дальше по жизни пойдет. Правда, уже без него. Он это счастье сквозь пальцы пропустил. Знал ведь, что не получится ни хрена, а нет, ему захотелось этого куска радуги и света. Поверить, что жизнь не дерьмо полное, что все будет не так, как Царь пророчил. Только мир не меняется. Его гребаный мир не меняется и не изменится!

Ярость закипает в венах. Он думал, они истлели, но нет, там вечная реактивная ртуть нагревается до кипения, и он дает ей свободу – ненависти. Смести всех и сжечь в пепел. Утянуть за собой каждого, кто посмел тронуть то, что принадлежит ЕМУ. Пусть империю он просрал, но Царевым был всегда и Царевым сдохнет. Только не один. Парочку с собой обязательно прихватит.

– Так ты и правда со мной в Германию поедешь?

У каждого свои ценности, и ему смешно от ее ценностей, они вызывают чувство гадливости. Он здесь рядом с ней истекает кровью и серной кислотой ненависти, а она даже не замечает. В голове порошок и херня одна. Зачем миру такие, как она? Бесполезное тело без мозгов. Живет, сука, в свое удовольствие. Говорит, что любит его. Она даже себя любить не умеет, не то что кого-то еще. Хотя нет. Себя она любит, как умеет. Балует, ни в чем не отказывает. Вот Руслана захотела, и папа подсобил, заодно и бабла подзаработает. Сука, и какого хрена подпустил к себе тогда? Утешился, мать его, да так, что теперь с кровью выхаркивает.

– Конечно, Лариса, и в Германию, и на Мальдивы. Куда захочешь, – не его голос, не он разговаривает, и не он машину ведет. Он вообще не здесь. Полное отсутствие и присутствие одновременно. – От наркоты лечить тебя будем.