Потом из душа появился Даниель, с полотенцем на бедрах. Он наполнил стакан водой из-под крана, но пить не стал.

— Они спрашивали, стремился ли я защитить свою усадьбу, — проговорил он, по-прежнему держа стакан на весу. Я не видела его лица, только стиснутые челюсти и затылок, поскольку он повернулся ко мне спиной. Его голос звучал сдавленно, словно воздух кончился и ему приходилось с усилием выталкивать каждое слово. — Спрашивали, склонен ли я к насилию. И чувствую ли я угрозу, когда вижу, что кто-то нарушает границы моего участка. Говорили, что это вполне понятно. Человек хочет защитить свою собственность, это естественно. Комиссар сделал бы тоже самое. И что, если я признаюсь, суд не будет ко мне слишком суров. Самооборона или что-то в этом роде.

Я приблизилась к нему, положила ладонь на его голую спину.

— Все закончилось, Даниель. Они отпустили тебя. Тебя больше ни в чем не подозревают, иначе они ни за что не дали бы тебе уйти.

— Когда я нашел ее, то заснял ее на телефон. Они спросили: зачем? Но я не думал, зачем я это делаю. Просто сделал, и все.

Напряженные, окаменевшие мускулы под моей кожей, под его кожей.

— Иди сюда, — проговорила я. — Садись и ешь. Ты должен поесть.

Аромат поджаренного хлеба, кофе. Он все-таки сел, но смотреть на меня по-прежнему избегал. Я намазала бутерброд и положила ему на тарелку. Он съел, кажется, даже не заметив, что я ему дала, после чего заговорил снова:

— Не знаю, почему я проснулся. Почему встал и решил выглянуть наружу. Должно быть, меня разбудил какой-то звук. Или ощущение тишины, которая последовала вслед за ним. Мне показалось, что под деревом что-то есть, но я был без очков и ничего не увидел. К тому же на улице было еще довольно темно. Я попытался снова уснуть, но сон не шел. Тогда я встал и снова выглянул в окно. И только тогда понял — что-то не так. Я нашел очки. Вышел наружу. Я сначала не понял, что это она. Лицо было…

— Я знаю. Мне показывали снимок.

Кровь. Глубокая рана там, где вонзилась мотыга.

— Ты видел что-нибудь еще? — спросила я. — Слышал хоть что-нибудь? Ведь тот, кто это сделал, мог еще находиться поблизости, когда ты вышел.

— Я больше ни в чем не уверен. Ни в себе, ни в тебе, ни в том, что было той ночью. Я уже не уверен в том, что вижу и слышу. Может быть, я слышал крик, а может, мне это только приснилось.

— Часто звуки извне, которые мы неосознанно слышим во сне, вторгаются в наши сновидения, так что если ты помнишь, что тебе снилось…

— Да не помню я, что мне снилось! — Даниель ударил сжатым кулаком по столу. Еще раз и еще. Стиснув зубы. И с каждым ударом что-то взлетало внутри меня. Рой страха.

— Не понимаю, зачем я это сделал, — произнес он.

— Сделал что?

— Она лежала поперек ее шеи. Мне показалось, что я должен поднять ее, возможно, чтобы получше рассмотреть. Я не думал…

— Мотыгу? — Я мысленно увидела ее перед собой. Двойное лезвие, старое, заржавленное, но все еще острое. Я даже помнила, где именно я нашла ее. В развалинах кирпичного сарая, чуть выше по склону. Я споткнулась об нее, когда в один из первых дней взбиралась по руинам, чтобы запечатлеть на снимке ту очаровательную красоту и унылую меланхоличность пейзажа, который открывался сверху. Мотыга лежала, скрытая под зарослями растений, среди полусгнивших остатков деревянных половиц.

— В общем, на ней оказались мои отпечатки, — подытожил Даниель.

— И не только твои. Ведь это я нашла ее, отнесла в сарай и поставила в ряд вместе со всеми остальными древними инструментами, так что кто угодно мог…

— Но тебя-то они не подозревают. Тебя там не было.

Он встал и открыл холодильник. Достал из него пиво. Потом, наверное, вспомнил, что сейчас все еще утро, и остался стоять с невскрытой банкой в руке.

— Даниель, там наверняка полно разных отпечатков. Они бы не отпустили тебя, если бы у них что-то еще на тебя было…

— Я отправился прямиком домой и позвонил тебе. Полиция тоже об этом спрашивала: почему я не позвонил сначала им? Я не знал, я просто набрал твой номер, мне нужно было знать, где ты. Это было дело одной минуты. Потом я позвонил в полицию. А следом снова пытался набрать тебя.

— Мне жаль, но телефон разрядился.

— Они спросили, что моя жена делала в Праге.

— И что ты им сказал?

Он бросил на меня взгляд, истолковать который я не сумела. Повисла долгая пауза.

— Я сказал, что ты отправилась в «Икеа», а что еще я мог им сказать?

Как такое возможно, чтобы после двух десятков лет взглядов, которые пересекались, останавливались друг на друге и тонули друг в друге, суметь различить во взгляде близкого тебе человека еще один нюанс, которого прежде не было?

Он знает, подумала я. Он знал все это время. Я намазала остывший тост маслом, хотя мне было нехорошо. Вспомнилось то ощущение, когда мне показалось, что я видела его в уличной сутолоке. Стремительно выхваченные кадры, которым я потом сумела найти объяснение. Пусть даже до Праги можно легко добраться на поезде, но зачем ему это делать? И почему в таком случае он ничего мне не сказал?

— Я хочу, чтобы мы уехали отсюда, Даниель. Сегодня же. Как только соберем вещи. Они не смогут тебе помешать. Если это случится, мы свяжемся с посольством, с адвокатами…

Он забыл закрыть дверцу холодильника. Я собралась встать, чтобы закрыть, ведь еда может испортиться. Не сделать такой очевидной вещи — в этом было что-то пугающее.

— Они допрашивали тебя три дня, — продолжила я. — Представь, если у них не окажется других версий. А ведь тот, кто это сделал, все еще на свободе.

— Уехать. И куда же нам следует уехать, по-твоему?

— Домой. Куда угодно. Мы снимем какой-нибудь домик. А оставшиеся вещи заберем потом или просто оставим их тем, кто купит усадьбу. Да плевать, кому они достанутся.

— Они пытались сломать меня там. Одни и те же вопросы, снова и снова. Но я не позволю им одержать надо мной верх.

— Это тебе не битва, Даниель. Никто из нас не виноват в том, что случилось.

— Я знал, что ты это скажешь, — и передразнил меня: — «Это не твоя вина. Тебе просто не повезло, на самом деле, ты ни в чем не виноват, бедняжка Даниель…» Разве ты сама не видишь, чем занимаешься? Талдычишь одно и то же, снова и снова, словно я какой-то сопливый пацан, которого надо от всего оберегать.

Он заметил открытую дверцу холодильника и пнул ее ногой, чтобы она захлопнулась.

— Можно что угодно говорить о полиции. Но они по крайней мере поверили, что я хоть на что-то способен.

Казалось, он только искал повода, чтобы пошуметь. Постучать по столу, наорать на меня, пнуть дверцу холодильника, двинуть кулаком об стену. Словно это он меня хотел ударить.