Виктор и Анна Геллеры.

На могиле лежала одна-единственная красная роза, потемневшая до пурпурного оттенка, еще не совсем увядшая. Я провела пальцами по слабым зарубкам на камне. 1917. Год, когда скончался Виктор, спустя три года после того, как была сделана та фотография в книге. Анна прожила до 1937-го. Казалось странным, что я знаю этих людей в лицо. Внизу было выбито еще одно имя. Отто, родился в 1912 году. Мальчик, который стоял рядом с ними на снимке, погиб на войне в сорок третьем. Мне даже не пришлось подсчитывать, сколько лет ему было, скорбящие родственники выбили это на камне: Lebensj, 30[21]. Должно быть, они посчитали важным увековечить это обстоятельство, пусть даже денег или места не хватило, чтобы нанести слово целиком Lebensjahre.

Я осторожно наклонилась, стараясь не задевать крапиву. Из потревоженной травы вылетел шмель.

Больше других имен не было.

* * *

— Полиция любезно с вами обошлась?

Либор возился с бумагами и искоса поглядывал на меня.

— Вам не стоит волноваться, — сказала я, — я ни словом не обмолвилась о том, что вы мне говорили.

Я купила бутерброд и решила съесть его в номере. Про моего мужа хозяин гостиницы больше не спрашивал. Может, решил, что Даниель бросил меня, или что еще можно себе напридумывать. Людям ведь нужно о чем-то болтать. Даниель все равно рано или поздно вернется.

Я представила себе, как мы садимся в машину и уезжаем отсюда. Мы могли бы снять себе квартиру или домик, совсем крохотный, где угодно, на берегу Атлантического океана, в Португалии или на озере где-нибудь на самом севере, пока маклер занимался бы продажей нашей усадьбы. Мы дали бы объявление получше прежнего, и все прошло бы быстро. Пусть даже мы потеряли бы деньги — не важно, деньги — это ничто. Бумажки, цифры, которые оседают на чьем-то счете.

Я купила себе бутылочку сока в автомате в холле.

— У нас начинают бронировать номера на все лето, — продолжал между тем Либор, — в основном, конечно, немцы, но встречаются и другие национальности. Приятно, что люди знают о нашем крае.

— У вас тут красиво.

— И поэтому не хочется иметь проблем с полицией.

Автомат выдал мне слишком много мелочи на сдачу. Я положила деньги на стойку.

— Я действительно не собираюсь причинять вам никаких проблем, — заверила его я.

— Я так и думал. — Либор захлопнул регистрационную книгу, которую вел по старинке, не пользуясь компьютером. — Но вопрос в том, что мне с этим делать.

Он повернулся и выдвинул какой-то ящик, из-за его спины я сначала не увидела, что он из него достает.

— Я плохо разбираюсь в законах. Следует ли мне отдать это полиции или отнести на почту, куда я, кстати, собирался сходить несколько дней назад, но не сходил, потому что не было срочных писем, и, кроме того, в последние дни я не выгружал ящик. — Либор кивнул на небольшой ящик для писем рядом с регистрационной стойкой, на котором было написано что-то об отправке писем. — Я избавляю моих постояльцев от бестолковой беготни в поисках марок и почтового ящика — услуга, которую ввел еще мой отец. Это очень ценится, а плата совсем небольшая. Но люди сейчас почти совсем перестали посылать открытки. Вот почему я иногда забываю его проверять.

Он положил на стойку открытку. На ней была изображена городская площадь. Ратуша, аркада, полицейский участок, где я была сегодня утром. При этом воспоминании я вздрогнула.

— Она их часто посылала, почти каждый день.

— Кто? Вы говорите об Анне Джонс?

В ушах зашумела кровь, или же это был донесшийся снаружи звук. Например, слабое жужжание автомата по продаже напитков, которое, казалось, имело ту же самую частоту.

— Однажды я встретила ее в книжном магазине, когда она их покупала, — сказала я. — Я еще подумала, что в наши дни уже никто не отправляет открыток. Интересно, кому она их адресовала?

Лично мне очень хотелось надеяться, что она писала детям. Что они получили от нее последнюю весточку и таким образом поняли, что она думала о них в последние дни своей жизни. Красивое утешение.

— Разумеется, я не читаю корреспонденцию моих постояльцев, — заметил Либор. — А мой отец и подавно этим не занимался. За исключением тех случаев, когда он получал прямое указание от СБ.

— СБ?

— Служба безопасности в прежние времена. — Снова пауза, все тот же низкочастотный шум. — Но адреса я, конечно, смотрю, чтобы знать какого достоинства марка потребуется.

— И?

— Тридцать пять korun, стоимость пересылки по Европе. Адрес в Восточной Германии, как и на остальных открытках. Все они адресованы одному и тому же человеку. Я ведь собирался ее отправить, но следует ли мне делать это теперь?

Ни о чем не подозревающая долина, подумала я, край, где она выросла.

— Она пишет, что у нее все хорошо, — продолжал хозяин гостиницы. — Вы не подумайте, что я читаю чужие письма, но порой кое-что удается разглядеть. Надеется на лучшие времена. Мне кажется, не очень-то уместно отправлять такое. Может, стоит написать адресату, что отправитель скончался?

— Вложите это в конверт. И отошлите вместе с письмом.

— Это не мое дело, — возразил он. — Я не тот, кто вмешивается в подобные дела.

— Тогда почему вы просто не отнесете открытку в полицию?

Мне ужасно хотелось подняться наверх в свой номер, послушать бой часов на ратуше, который для меня уже стал практически родным. Хотелось съесть свой бутерброд и отключиться.

Либор улыбнулся:

— И тогда проблема исчезнет, сгинет в том же самом подвале, что и все те вещи, которые они отсюда забрали.

* * *

Только я уселась позавтракать и принялась вскрывать небольшую пластиковую упаковку с джемом, как что-то случилось со светом, лившимся мне на руки, и на меня упала чья-то тень.

Даниель.

До этой минуты ни звонка, ни словечка, только тишина, которая все росла и росла как снежный ком. Я не ждала его так рано, и у меня возникло ужасное ощущение, что вот он пришел и помешал мне. Ведь его должны были отпустить после обеда, когда истекут дополнительные двадцать четыре часа и полицейские не обнаружат никаких причин для его дальнейшего задержания. Вот тогда я была бы готова к его появлению. Я даже до конца не верила, что вообще увижу мужа на свободе. Думала, его окончательно упекут за решетку и та жизнь, о которой мы мечтали, развеется, как дым. Думала, что это уже случилось, просто я этого еще не поняла.

Но вот он стоял передо мной.

Изменившийся и все же абсолютно такой же, только трехдневная щетина и что-то сверкающе-воинственное во взгляде отличали его от прежнего Даниеля.