Этим придатком сенсорного опыта и чувств мы запрограммированы, что каждый человек – это личность, но на самом деле мы никто.

М.: Я бы на твоем месте на людях об этом помалкивал: люди здесь так не думают, да и я тоже.

Р.: Лучшее, что мы можем сделать как биологический вид, – противостоять программированию. Отказаться от размножения. Взяться за руки и вымереть. Однажды в полночь, дружно, по-братски, отказаться жить.

М.: Тогда зачем вообще просыпаться по утрам…

Р.: Убеждаю себя, что я свидетель бытия. Но на самом деле я просто так запрограммирован. Покончить с собой кишка тонка.

М.: Выбрал, называется, денек с тобой пообщаться. Три месяца от тебя ни слова – и вот…

Р.: Сам спросил.

М.: Да, но теперь умоляю заткнуться.

Единственное, чего Раст хочет, – испытать то, что он видит в глазах тех, кого допрашивает, или других, которых находит уже мертвыми. Потому что они:

«…рады смерти… не сразу, нет, в последний миг. И явное облегчение. Потому что они боялись, а потом впервые увидели, как же легко со страхом покончить… Они увидели, увидели в последнюю долю секунды… кем они были… увидели, что сами разыграли всю драму, которая была всего-навсего жалкой смесью высокомерия и безволия. Но с этим можно покончить. Понять, что не стоило так держаться за жизнь. Осознать, что вся твоя жизнь, вся любовь, ненависть, память и боль – все это одно и то же. Все это один сон, сон, который ты видел в запертой комнате. Сон о том, что ты был человеком» (первый сезон, третья серия «Замкнутая комната»).

Но это желание невозможно исполнить, пока ты жив. По сути, вся тяжесть жизни была не сном, а суровой, очень суровой, невыносимой реальностью (воспоминание: смерть его дочери и душевная бездна, в которую он падает). Тяжесть, от которой перехватывает дыхание, а невозможно быть свободным и при этом не дышать, и человек оказывается раздавлен историей, тем, что с ним случилось, окружающим его настоящим, тем, что еще случится или уже никогда не случится. В таком случае лучше ничего не выбирать. «Что я сейчас думаю о дочке? – говорит Раст допрашивающим его полицейским. – Знаете что? Судьба сжалилась над ней. Я иногда даже благодарен. <…> Сколько же нужно самолюбия, чтобы выдернуть душу из небытия сюда, сделать мясом. Бросить жизнь в эту молотилку. Так что моя дочка… она избавила меня от греха отцовства» (первый сезон, вторая серия «Галлюцинации»).

Тем не менее, даже сталкиваясь лицом к лицу с этой ситуацией, как дважды повторяет сам Раст, «выбор есть всегда» (первый сезон, восьмая серия «Форма и пустота»). И Раст выберет. Чтобы сделать это, ему придется спуститься на дно бездны зла и абсурдности мира, найти серийного убийцу и вступить в битву, которая чуть не закончится его смертью. Но прежде всего он опустится на дно своей собственной души и того, что дала ему жизнь. В финальной сцене первого сезона он сидит в инвалидной коляске, которую толкает Марти: они выбрались покурить из здания больницы, куда Раста привезли после того, как его ранил стрелявший в него убийца. Они разговаривают, но совершенно по-другому, не так, как раньше: они говорят о существовании, возникающем из ничего и побеждающем небытие.

Раст: Меня не должно тут быть, Марти.

Марти: Ну и что ты предлагаешь мне на это ответить? Послать тебя на хер?

Р.: Да я не про это. Дело в другом.

М.: Так ты расскажи, Раст.

Р.: Был один момент, да, я был уже там, во тьме, и что-то, это уже даже был не я, а что-то такое, отблеск сознания во тьме, я ощущал, как тает моя личность. А за этой тьмой была другая тьма, глубже, теплее, материальнее. Я ее чувствовал. И я знал, знал, что моя дочка ждет меня там. Так ясно. Я ее чувствовал. Чувствовал. И частицу моего папы тоже. Я словно был частью всего, что я когда-либо в жизни любил, и мы трое все вместе таяли во тьме. Достаточно было лишь согласия. И я его дал. Я сказал тьме: «Да». И исчез. Но все равно чувствовал ее любовь, даже сильнее, чем раньше. Ничего не было. Ничего, кроме ее любви. А я потом очнулся. (Раст заливается слезами.)

М.: Слушай… Помнишь, тогда за ужином ты мне сказал, что раньше сочинял истории про звезды.

Р.: Помню, это когда я жил на Аляске. Сочинял под ночным небом.

М.: Да, ты лежал и смотрел в небо, да. На звезды.

Р.: Ты не забывай, у меня до семнадцати лет не было телевизора, делать-то нехрен было, вот я и шлялся по окрестностям, глазел…

М.: А еще… смотрел на звезды и сочинял про них истории. Расскажи.

Р.: Слушай, Марти, я каждую ночь не сплю и смотрю из окна палаты, и думаю… это все одна история, самая старая.

М.: Какая?

Р.: Свет против тьмы.

М.: Ну тут, конечно, не Аляска, но, похоже, передел территории пока в пользу тьмы.

Р.: Да. Спорить не буду.

(Марти собирается отвезти сидящего в инвалидной коляске Раста обратно в больницу.)

Р.: Слушай…

М.: Что?

Р.: Ты покажи, в какой стороне твоя машина. А то навалялся я уже в этих больницах.

М.: Ну ты даешь! Знаешь, я бы поспорил, но есть мнение, что тебя вообще хрен убьешь. За одеждой не хочешь вернуться?

Р.: Все, что там осталось, мне уже не нужно. А вообще ты все неправильно понял. Я про небо.

М.: Почему?

Р.: Когда-то была только тьма. А теперь свет побеждает. (Первый сезон, восьмая серия «Форма и пустота»; курсив мой. – К. Э.)

И именно в этот момент со всем присущим ей драматизмом появляется проблема свободы. Не только как способность выбирать, руководствуясь своей волей, сталкиваясь лицом к лицу с различными возможностями реальности, или действовать по собственной воле, но еще и сама воля – желание, решение – быть самими собой, пользуясь тем, что нам дано и что с нами произошло.

Вначале я говорил, что чаще всего свобода в наше время понимается как возможность «быть тем, кем хочешь и как хочешь». И теперь я мог бы сказать, что именно сквозь клубящуюся тьму нигилизма свобода появляется в новом, противоположном значении: «хотеть того, что у нас есть,