но что мы никак не можем ухватить и удержать, мы можем и дальше принимать участие в неоднозначной игре, которую ведет техника. Люди играют и становятся игрушками, потому что они ищут себя; но и этот беспокойный поиск уже является частью их бытия.

Кто-то мог бы и в самом деле вновь заговорить об обмане и иллюзиях взаимообмена между ментальной, культурной конструкцией и реальной субстанцией.

Но при этом предпочтительно взять за точку отсчета наблюдения старины Декарта, которыми он щедро с нами делился. Для начала вспомним, что происходит во втором «Размышлении о первой философии», когда «Я» усомнилось в существовании всего мира и даже собственного тела, отправилось на поиски «достоверной» истины и интуитивно поняло, что по крайней мере оно умеет думать, а следовательно, существует. В одном из заключительных контраргументов Декарт напоминает себе, что может существовать еще и обманчивый Бог, который заставит человека поверить в то, что все реально, когда на самом деле все окружающее будет просто иллюзией. Уже у Декарта – а его учение можно считать истоком канона современной мысли – можно увидеть в действии великую «нигилистическую» гипотезу. И философ отвечает, что Бог может сколько угодно обманывать человека, но «он все равно никогда не добьется моего обращения в ничто, пока я буду считать, что я – нечто». Короче говоря, я должен существовать, чтобы быть обманутым. Техника может постоянно играть со мной, заставлять меня верить, что реально только то, что создано искусственно, техника может даже контролировать мои мысли и суждения, но она не сможет гарантировать, что во мне не возникнет потребность существовать и быть собой. Вот тот самый способ, при помощи которого я могу наблюдать проявление своего «Я».

Мне было невероятно интересно перечитать решение, которое Декарт предлагает для проблемы уверенности в своем существовании и которое, как мне кажется, будет показательно и для тех, кто не принимает картезианскую метафизическую доктрину о существовании res cogitans, абсолютно отличной от телесности. Предположим, что это указание справедливо только на феноменологическом уровне, то есть как описание эмпирического опыта, и на лингвистическом уровне. Философ пишет: «Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех „за“ и „против“ я должен в конце концов выдвинуть следующую предпосылку: всякий раз, как я произношу слова „Я есмь, я существую“ или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным». Здесь «Я» – это не только приобретенное понятие или реальность; это не объект предполагаемой доктринальной истины, на чью «очевидность» можно рассчитывать. Напротив, здесь «Я» порождается в перформативном лингвистическом акте, когда сказанное происходит там и тогда, когда было сказано. Я подтверждаю себе, что существую, когда я действую: и мое первое действие – это способность мыслить и говорить. «Я» возникает как «я сам», потому что и в какой-то мере оно уже работает. Речь идет не о том, чтобы доказать это, а о том, чтобы засвидетельствовать это. Признать существование «Я» и, следовательно, признать себя.

Функционалисты будут утверждать, что в основе всего этого лежит простой механизм ассоциативных связей, сконцентрированных вокруг общепринятой, но искусственно созданной точки, различных разрозненных переживаний, базирующихся на какой-то считающейся значимой опоре, но на самом деле генерируемой нашим мозгом. Но чтобы выстроить эти ассоциативные связи и отождествить их с самим собой, требуется уже функционирующее «Я».

То в технике, что не поддается осмыслению, но без чего сама техника не может быть осмыслена и не сможет заставить мыслить нас, – это наше «Я». Фундаментом для техники, со всей ее силой, является эта ностальгия человека по самому себе, благодаря которой мы можем стать игрушками техники, соблазняющей нас (надо сказать, иногда совершенно иллюзорно) обещанием заполучить объект или субъект этой ностальгии. Перефразируя Ницше, в наше время рядом с нами живет «самый тревожный из всех гостей» – нигилизм (Frammenti postumi, «Посмертные фрагменты», 1885–1887, 2 [127]). Но в самом нигилизме, воплощенном в технике, также обитает гость еще более тревожный – мы сами.

18. Раст, Долорес и загадка свободы

1. Кажется, что проблема свободы в современном нигилизме была успешно «решена» к настоящему времени, хотя и на редкость противоречиво. От имени нигилизма уже давно ведется война с запретами и условностями, не учитывающими желания и побуждения к самореализации отдельных индивидов. Какая ценность больше всего заметна, больше всего преследуется, яростнее всего востребована в нашей культуре, если не собственная свобода, то есть свобода быть тем, кем человек хочет быть, и достичь этого так, как ему самому хочется?

Конечно, мы хорошо знаем, что наша свобода никогда не бывает полностью прозрачной, а тем более абсолютной: она также зависит от внешних факторов, не только от нашей воли. Это хорошо подметил Кант, когда называл свободу «безусловной» именно потому, что она не является результатом условий, кроме единственного – закона морали, – но это означает, что свобода сама по себе является причиной и не ориентируется на волю человека. Следовательно, свобода не зависит от естественных причин и возникает из спонтанных порывов воли, исток которой остается непознаваем для нас. Но в своей практической реализации свобода всегда «спотыкается» о целый ряд условий и в любой момент может исчезнуть. Но может также и воскреснуть благодаря своему первоначальному и неизвестному истоку.

Дело в том, что, в то время как в кантовской версии свобода фактически достигается только путем признания и подчинения универсальному моральному закону, независимо от индивидуальной обусловленности людей, в современном нигилизме, напротив, происходит прямо противоположное, то есть свобода понимается как освобождение от уз всеобщего долга во имя абсолютного приоритета индивидуальной обусловленности. Конечно, чувствовать себя свободным по-прежнему означает чувствовать себя не скованным внешними условиями, но теперь это зависит не столько от того, отдает ли человек предпочтение безусловному идеалу, но прежде всего от того, предпочитает ли он другой вид обусловленности – «субъективный», или «внутренний», – вместо объективного и внешнего. Свобода человека и потребности природы теперь сосуществуют не как безусловное и обусловленное, а как две разные формы обусловленности: в первом случае именно я решаю, какая обусловленность мне нравится больше всего (та, в которой я чувствую себя более удовлетворенным), во втором я получаю это знание пассивно.

Это дает нам возможность понять различие, в том числе и терминологическое, между «свободой» и «свободой воли». Последнее, если сконцентрироваться на главном, имеет отношение к нашей способности выбирать, то есть к тому факту, что люди являются посредниками между своими действиями и решениями. И в таком случае не важно, какой выбор вы сделаете, а важно только то, что у вас есть возможность выбирать: ведь есть мнение, что свобода выбора