– Кто ж виноват, что отец Моле свалится с лихорадкой? – пожал плечами епископ, седлая Каштана. – Бедняжка всю жизнь жила среди еретиков, пусть хоть умрет в обществе брата по вере…

О том, чтобы пешком идти через болота, не могло быть и речи. Девушку отправили обсыхать к соседям, а Арман, выспросив дорогу, двинулся в путь верхом. Дороги были такие, что о повозке следовало забыть, пока землю не скует морозом. Но зима была дряблой, пару раз выпавший снег тут же стаивал, сменяясь бесконечной мелкой моросью. Покупка верхового коня была необходимостью, если не только не запереться до лета в Люсоне – о чем Арман не мог и помыслить без ужаса.

Старушка почила с миром.

Дождь усиливался всю обратную дорогу и под Бремодьером полил как из ведра.

Арман чувствовал, как намокает сначала капюшон плаща, потом пилеолус, потом намокла и тонзура, ледяные струйки потекли за шиворот, вода набралась в ботфорты, сутана пропиталась водой и липла к крупу коня. Почти ничего не видя сквозь пелену дождя, Арман слышал лишь чавканье, с каким копыта Каштана месили глину на дороге. Чавканье становилось все реже, конь замедлял и замедлял шаг, пока не остановился, понурив голову.

– П-п-п-пошел! – зубы у Армана вдруг застучали. Он поежился, попытался одной рукой поплотнее закутаться в плащ – но озноб усиливался.

Капли у земли превращались в снежинки – становилось все холоднее. Представив, что станет с дорогой в ближайший час, Арман пришел в ужас и дал Каштану шенкелей. Измученный конь едва-едва тронулся с места, и тут над лесом повис заунывный звук, переливчатый и тоскливый. Кончик мелодии свился в ниточку, связавшую небо и землю. Она звенела все тоньше и тоньше и наконец истаяла и растворилась во тьме.

Волки…

На коня волчий вой возымел самое благотворное действие – Каштан бодро зарысил по дороге, самостоятельно ускорившись – подгонять его у всадника не осталось никаких сил, Арман был занят тем, чтобы не уронить Святые дары.

Стискивающая ларец рука совсем онемела, когда конь наконец-то остановился перед воротами епископской резиденции. Арман понял, что не может и издать и писка – только стучать зубами, но вряд ли Дебурне расслышит этот звук. Выручил его Каштан. Он всхрапнул и коротко заржал, на что со двора раздалось ответное ржание чьей-то лошади.

«У меня гости», – успел подумать Арман, валясь с коня в руки камердинеру.

– Несем. Святые дары держи, Гийом!

– Заноси. Головой вперед же!

– Да с него течет. Одежда ледяная… Он горит.

– Ваше преосвященство, вы меня слышите? Мсье Арман?

– Арман! Арман! Очнись!

– Он горит!

Ничего Арман не слышал.

Следующим звуком, проникшим в его сознание, стал стук ложки о стекло. Приподнявшись на локтях – он лежал в постели, до носа укутанный в перину – сквозь щель в шерстяном пологе Арман с удовольствием узрел Клода Бутийе. Одной рукой тот что-то размешивал, другой – придерживал страницы незнакомой Арману брошюры.

– Что со мной… – его вопрос был прерван приступом кашля, с которым Арман едва справился без рвоты – казалось, вывернет наизнанку и легкие, и желудок.

– Арман! – Клод гладил его по руке в продолжение приступа, а потом обнял – осторожно, стараясь не пролить ни капли из чашки, которую так и держал в руке. – Дебурне сказал влить в тебя малину.

Взяв питье, Арман сделал несколько глотков и откинулся на подушки.

– Что же все-таки произошло?

– Горячка, – Клод уселся на кровать, отчего она ощутимо скрипнула. – Ты ездил соборовать какую-то старуху в Сен-Симфорьен, промок, простыл и заболел.

– А ты? – тепло разливалось в груди – то ли от малины, то ли от вида Бутылька – ничуть не изменился, такой же круглый, кудрявый и румяный, ни морщинки, ни пятнышка на чулках – а чулки-то шелковые!

– А что я? Отец послал сюда, он имение прикупил… очередное. Я так рад! Увезу тебя к себе, как поправишься, с женой познакомлю, наконец.

– Ты у жены-то был? Или сразу сюда приехал? – усмехнулся Арман.

– Так по дороге же! Все дороги в Шаррон идут через Люсон!

– С каких пор там появились дороги, дорогой Клод? – Арман вспомнил недавнее посещение тех мест – дорога была одна и, по чести сказать, не заслуживала этого звания.

– С тех пор, как грязь застыла. Ты провалялся в жару три дня, – Клод обхватил колено пухлыми пальцами и принял смущенный вид. – Я еще Ларошпозье написал, он тоже тут.

– А что ты читаешь? – Арман кивнул на стол, где топорщила страницы брошюра. – Я сто лет не держал в руках новых книг.

– О, преинтересное чтение, – заметил Клод, вставая с кровати. – Сочинение некоего иезуита Бузенбаума. Я тут отметил избранные места.

Он с выражением продекламировал:

– Если кто-то убил человека при самозащите, то может смело клясться в суде: «Я не убивал», думая про себя: «Не убивал, нападая».

– Что-что? – Арман протянул руку, пытаясь выхватить книжку, но Клод увернулся и продолжил:

– Если муж спросит неверную жену, не изменяла ли она ему, она может говорить, что не изменяла. Потому что измена ее не разрушила брака. Если ей дано отпущение грехов ее духовником, то она может поклясться, что на ней нет греха. Если муж все еще продолжает подозревать измену, она может сказать ему: «Я не совершала прелюбодеяния», думая про себя: «Прелюбодеяния, в котором должна тебе признаться».

– Ловко! – поразился Арман. – Главное, ходить на исповедь к иезуиту.

– Точно. Вот еще: «Если девушка забеременела и позор грозит ей или даже лицу духовного звания, то внебрачного ребенка можно кому-нибудь подбросить. Главное – перед тем окрестить. Прелюбодейка может оставить себе деньги, полученные за сношение… Не совершает смертный грех тот, кто прикасается к грудям монахини»!

– Да уж… – Арман заерзал по постели. – Хватит уже о прелюбодеянии. Этак получается, что все дозволено? Индульгенции на новый лад.

– Я рад, что тебе лучше, – улыбнулся Клод и посерьезнел. – Вот, последнее: «Если слуга находит свое жалованье недостаточным для тех услуг, которые он совершает, если он делает больше, чем обязан, то он может тайно наградить себя, не совершив греха». Да чего мелочиться, тут написано, что слуге дозволяется убить своего господина, если тот обращается с ним дурно!

– Подданный есть не кто иной как слуга своего короля… – Арман сморщился, как от боли. – Не зря казнили не только Шателя, но и его духовника-иезуита…

– Теперь все изменилось, – пожал плечами Клод. – Король сам основал Ла-Флеш – иезуитскую академию, там больше тысячи учеников.

– Да, мы в Люсоне от этого далеки. Наверное, ни одного иезуита не сыщешь во всем диоцезе.

– Я слышал о твоей рождественской проповеди, Арман. Ты сравнил власть короля с властью разума, а власть чувств – с протестантской ересью. Об этом говорили в Париже.