Среди покупок для обзаведения на новом месте именно дрова составляли самую существенную статью расходов. Ни неуклюжий возок, ни пара приземистых, но крепких лошадок, не говоря уже о расходах на стол и стирку, не наносили бюджету такой урон, как дрова. Услышав сумму за мюид сухой березы, его преосвященство пришел в изумление. Оно тут же сменилось негодованием в ответ на робкую попытку Дебурне сообщить, что местные жители, включая старосту, городского голову и каноников, топят торфом и коровьими лепешками. Епископ повторил последнее слово с таким видом, что Дебурне мигом забыл о духовном поприще хозяина – такой свирепый у него стал вид, впору Александру Македонскому.

Тем обидней было, когда драгоценная древесина тлела, чадила, дымила – но гореть не желала.

– Задери тебя чума… – шипел Дебурне, орудуя кочергой. – Сажа там мешает, что ли? Дымоход бы прочистить… – он вздохнул и искательно глянул на хозяина.

– Чисти, – последовал лаконичный ответ. Из камина повалил серый дым, свивающийся в кольца, подобные змеиным. Закашлявшись не хуже каноника Шелю, епископ не выдержал и рванул забухшую раму – снаружи потянуло сырой свежестью, дымовая завеса дрогнула и начала втягиваться в окно.

– Все тепло выстудите, – заметил Дебурне. – А за дрова серебром плочено.

– И вот так каждый день! – вскричал епископ, падая в кресло и закрывая лицо рукой.

Но перед глазами все равно стояла картина первого заседания капитула: пятеро каноников, враждебно взирающих на него из полутьмы, с которой безуспешно борются сальные свечи в глиняных подсвечниках.

Отец Абар, отец Пардье, отец Моле, как и отец Шелю, принадлежат к ордену капуцинов, и бурые их рясы, подпоясанные вервием, делают контуры тел почти неразличимыми в полумраке. Отец Флавиньи – единственный секулярный* каноник – облачен в обычную черную сутану. Хотя Арману этот наряд кажется воплощением издевки: из шелка, посекшегося и поседевшего на вороте и на сгибах, сутана пришлась бы впору двоим таким, как отец Флавиньи.

Как будто этого мало, священник, снимая со свечи нагар, демонстрирует заплатанные рукава – большие бурые латки не оставляют сомнений в том, что на их изготовление тоже пошла ряса какого-нибудь капуцина. «Что за наглость! – думает Арман. – Не мог прилично одеться ради представления своему епископу!»

Каноники, конечно, говорили одно и то же.

– Лишенные присутствия епископа, мы руководим епархией больше двадцати лет – в меру своих скромных сил, – в который раз повторяет отец Абар – плотный мужчина с седым кудрявым венчиком вокруг обширной плеши-тонзуры, занимающий должность кустода**. Он самый молодой из капитула – и старше Армана на двадцать лет.

– Благодарю вас за то, что вы руководили епархией, – с нажимом произносит Арман, подчеркивая прошедшее время употребленного глагола. – Теперь я сам, с Божьей помощью, буду осуществлять руководство, предназначенное мне Божьей и земной властью.

– Но не лучше ли будет не пренебрегать советами и рекомендациями тех, кто знаком с этим краем и с людьми не понаслышке? – не сдается отец Абар, его лицо наливается темным румянцем.

Бледные губы отца Флавиньи не шевелятся, даже когда каноники во главе с кустодом начинают кричать и размахивать руками. Глаза священника тоже неподвижны, только руки чуть подергиваются при особенно громких аргументах. Отцу Флавиньи уже ясно, что все усилия напрасны – молодой да ранний епископ все сделает по-своему.

– Я благодарю вас за старания и непременно спрошу совета, если почувствую в этом нужду, – не сдерживая раздражения, говорит епископ, и каноники поднимаются из-за стола – аудиенция окончена. Привычно кутаясь в капюшоны, они идут к двери, вновь ввергая епископа в недоумение, граничащее с обидой.

– Вы не хотите попросить у меня благословения? – напоминает он им о ритуале прощания. По их лицам он видит, что напоминание нежеланное и неуместное. Но ждет. И дожидается: отец Флавиньи первым опускается на колени, за ним следуют отец Шелю, отец Пардье и отец Моле. Кустод лишь склоняет голову.

Благословляя каноников, Арман ликует: капитул сдался почти без боя. Теперь он – хозяин этих мест.

– Они сказали: «Мы руководили епархией», Поль! Не несли слово Божие, не боролись с ересью, не обращали протестантов – за свое пребывание при дворе Арман на всю жизнь отвык от слова «гугенот» – слишком свежа была память о Варфоломеевской ночи, едва утишаемая милосердным Нантским эдиктом о свободе вероисповедания.

– И что же ты думаешь делать? – оглянувшись на наконец-то разгоревшийся камин, Ларошпозье закрыл окно.

– Как что? – удивился Арман. – Поеду по епархии, буду знакомиться с паствой. И пастырями. Завтра же и поеду. В Триез, это всего пара лье на юг.

– Пара-то пара, – осторожно говорит Ларошпозье. – Но дороги размыло, как бы не завязнуть.

– Не завязнем, – машет рукой Арман. – Дебурне, ужинать! Подай бургундского!

На следующее утро они отправляются в Триез. Погода благоприятствует – дождя нет, и даже тучи разошлись, позволив солнцу играть на уздечке лошади, на наперсном епископском кресте с пятью крупными аметистами, на застежке-фибуле, которой застегнут плащ Дебурне – камердинер правит, потому что кучер уже неделю в лихорадке.

– Тут полдеревни каждую осень в лежку лежит, – пожимает плечами Ларошпозье. – Лихорадка, куриная слепота, золотуха – у каждого первого. После дня Всех Святых мор начнется – соборовать не успеваем.

– А крестить? – вздергивает бровь Арман.

– О, крестить у нас отец Кретьен мастер! – с восторгом говорит Поль. – У жены сапожника все дети мёрли, не успев родиться. Только запищит – и уж умер. Троих похоронила некрещеными. Перед четвертыми родами пришла она к отцу Кретьену и давай умолять – пусть придет и подождет родов – чтоб, значит, успеть окрестить младенчика. Тот смилостивился. Родила она быстро, а окрестил он еще быстрее – за четыре минуты всю формулу обряда произнес! И все чинно, благолепно – ни купель не опрокинул, ни словечка не пропустил.

– И как он? – оборачивается Дебурне с облучка.

– Кто?

– Ну, младенчик-то? Умер?

– Нет, живехонек! Маргаритой окрестили, уже гусей пасет! – улыбается Поль.

Хорошее настроение длится ровно до момента, когда епископ заходит в домик отца Кретьена – тощего старикана с багровым носом. Священник суетится, предлагая им сесть. Армана преследует чувство, будто в доме есть кто-то или что-то еще, тщательно скрываемое хозяином от нежданных гостей. Впрочем, не совсем нежданных – в дороге Ларошпозье признался, что рано утром отправил в Триез записку, предупреждающую о визите.

Темная, тесная, покосившаяся церковь Триеза смущает его, но лишь до начала службы. Арман начинает мессу, привычно отрешившись от всего земного – он лишь проводник Божественной воли…

Он резко возвращается на землю, когда прихожане выстраиваются в очередь за причастием: те, кто показались ему стариками или детьми, вблизи оказываются мужчинами и женщинами разных возрастов – но на их лицах словно лежит слой темного масла, делающий на двадцать лет старше. Лишь подходя к причастию, люди будто сбрасывают с себя непосильный груз и на миг расправляют плечи.