что могло случиться, уже случилось, и мы это худо-бедно, но пережили. Вася поддерживал меня всё это время, но от семьи «врага народа», в которой я жила последние тяжелые годы, старался держаться на расстоянии. И всё уговаривал меня переехать в общежитие и пойти к нему на завод работать. Всё говорило в пользу того, что он прав: кормить лишнего человека, несмотря на то что польза от меня была немаленькая, было Ольге Николаевне затруднительно, да они мне еще и приплачивали каждый месяц, конечно, не так, как при живом муже, значительно меньше, но всё же это тоже были расходы. Было тесно, Игорь уже большой юноша, да и Люсе требовалось больше места в нашем скромном жилище.

Было еще одно обстоятельство, для меня немаловажное: я стала смотреть на парней с бо́льшим интересом. Стала о них думать, чего раньше не было. Да и пора бы: мой возраст приближался к тридцати, а я еще даже ни разу не целовалась. Так что я согласилась на предложение брата, поступила на завод учеником токаря и получила не койку, а целую комнату в общежитии. Спасибо Васе, у которого на заводе оказались для этого нужные знакомства. Я училась быстро, ведь читать и писать уже умела, а по характеру всегда была бойкой. У меня сразу появились подруги. Одна из них, Прасковья, мы ее звали Паня, уж очень мне нравилась. И она стала моей закадычной подругой.

Но свою старую семью на Старой площади я не забывала и приходила в гости где-то раз в месяц, сразу после зарплаты. Всегда со сладостями и бутылочкой недорогого портвейна. Времена были всё еще нелегкие, немногие могли себе позволить то, что хотелось, а у меня на заводе и зарплата была неплохая, и свой недорогой заводской магазин. Я, приходя к ним, никогда не звонила в дверной звонок. Сначала у меня был свой ключ, а потом, когда после переезда ключ вернула, звонить им в звонок было почти бесполезно. Нужно было позвонить в левый звонок пять раз, чтобы мне открыли не соседи с недовольным видом, а сами «наши», да и через коридор, отделявший комнату Межеричеров от прихожей, этот звонок было едва слышно. И я делала по-другому: стучала в стенку слева от входной двери, перегнувшись через перила лестничной площадки. Там была стена Люсиной комнаты, и мама с дочкой слышали стук и знали, что это я или бабушка, которая тоже так делала. Меня всегда встречали с шумной радостью, накрывали стол на рояле, и мы могли просидеть и проговорить почти до утра. Иногда и Паня приходила со мной, тогда мне не так было страшно идти по ночному городу обратно в общежитие, а жили мы с ней в соседних комнатах.

Игорь оканчивал школу, ему отказали в призыве в армию как сыну «врага народа», и именно это его, достаточно спокойного юношу, сильно возмутило. Он стал ходить и требовать, ругаться и писать заявления. Бабушка ходила с ним и во всем его поддерживала. И вы знаете, их настойчивость и то, что Игорь учился чуть ли не лучше всех в школе и был хорошим спортсменом, победили. Его вызвали на личную беседу к военкому района и в виде исключения дали повестку служить в кавалерии, о чем мне и сообщили при следующем приходе к ним в гости. Бабушка и мама и радовались, и плакали, Люся просто прыгала и хлопала в ладоши:

– Лизочка, а наш Игорюша будет кавалеристом! Он станет скакать на коне, как гусар с шашкой, и от него всегда теперь будет пахнуть конюшней.

– Ну вот, теперь нам есть за что выпить! – сказала я, когда мы все уселись, кто где смог устроиться, вокруг рояля. Люся сыграла веселый марш.

– Служи достойно, Игорёк, и пиши домой почаще.

Игорь сидел, смущенный таким к нему вниманием, поглаживая свою стриженную «под ноль» голову. Кавалерия – это звучало романтично, но вскоре их пересадили на велосипеды, о чем он сразу же написал и бабушке, и маме.

На заводе мне понравилось, много молодежи, весело, и к вечеринкам я стала относиться иначе, не так, как раньше, а вскоре пошла учиться на рабфак. Сразу вспомнился профессор и моя жизнь в Ленинграде. Я села и написала письмо Марии Константиновне, с которой уже давно не переписывалась и даже забыла ответить на последнее ее послание. Ответ пришел быстро, как будто она сидела и ждала моего письма. Всё у нее было хорошо. Стать компаньонкой у своей кузины не получилось, не сошлись характерами. Я это уже знала из ее прошлых писем. Но, слава богу, от квартиры она не успела отказаться и не всю еще мебель продала. Мария Константиновна вернулась обратно на Подольскую улицу и стала всерьез заниматься репетиторством, но не музыки, а русского языка. Учителя русского языка были в это время в цене. Многие люди, что раньше были неграмотными, поступали учиться, и им нужна была помощь. Сразу денег стало хватать на оплату жилья, и в ее жизни появилось какое-то движение. Она даже стала откладывать что-то на черный день. В конце письма было приглашение приехать и посетить ее в нашей – она так и написала, в нашей, а не в ее, – квартире.

Нас с Паней долго уговаривать не надо: бутылка «Зубровки» мастеру на заводе, коробка конфет бухгалтеру – и вот мы уже мчимся на поезде в Ленинград в недельный отпуск. Мариечка Константиновна была так рада, почти до слез, когда мы позвонили в знакомую мне до мокрых глаз высокую дверь квартиры на Подольской улице. Она расположила нас на ночлег в бывшем кабинете профессора, там было просторнее, чем в моей бывшей комнате. И я почти до самого утра рассказывала Пане о своей прошлой жизни здесь. Рассказывала всё то, что не успела или забыла упомянуть в поезде, когда мы ехали в Ленинград. Паня слушала мою историю с большим интересом, а когда я дошла до того момента, когда мы с хозяйкой хоронили Петра Игнатьевича, даже прослезилась.

На следующее утро мы не поехали в город смотреть его красоты, а устроили генеральную уборку. Квартира была не очень опрятной, ведь когда человек живет один, то он порой и не замечает этого сам. Потом, в чистенькой квартирке, мы помянули бутылочкой коньячка, оставшейся еще от профессора, нашу прошлую жизнь, да и самого Петра Игнатьевича. Мы сидели на кухне за столом, под тем же, что и раньше, шелковым абажуром с кистями. Сидели, вспоминали, поднимали тост за то или за это. Всплакнули