колен, чуть подрагивая. И я сразу поверила ее материнскому чутью и тому, как она тихо и очень жалобно заплакала. За ней заплакали и мы, и тоже почти беззвучно. Мы сидели, а слезы текли по щекам, никто из нас не всхлипывал и не вытирал мокрых щек. Вот так мы прощались с Лёнечкой, Лёней, Леонидом Петровичем, когда не осталось больше сил и погасла последняя надежда, словно свеча перед одинокой иконой неизвестного мученика.

Опять Игорь

Он был очень похож на своего отца, намного больше, чем на мать. В школе его сверстники любили, он был веселый, спортивный и невредный. Был хорошим пионером, затем хорошим комсомольцем, любил футбол и парады физкультурников. Дома был хорошим сыном и внуком, ко мне относился с уважением, спрашивал, чем помочь, и на самом деле помогал, если требовалось, не халтурил и не отлынивал. Шалил и хитрил иногда, но какие дети этого не делают? В школе ему, благодаря хорошей памяти, многое давалось легко, особенно языки, литература и музыка. Но… Всегда есть какое-то «но», и оно было, хоть и не такое большое. Он не любил себя утруждать. Учил, пока легко учиться, а как надо было приложить усилия, терял интерес довольно быстро.

Вот, например, музыка. Он легко схватывал, легко начинал играть на гитаре, скрипке, рояле, но как только ему говорили: «Давай, Игорёк, продолжай, теперь только репетировать и репетировать!», он сразу терял интерес, и его было не заставить заниматься. Поэтому оценки у него по большинству предметов были средние, несмотря на неплохие задатки. Еще кое-что о музыке. Слух у него был отличный и хорошая музыкальная память. И если Люся, репетируя, брала не ту ноту, он сразу кричал ей из своей комнаты по-немецки:

– Falsch, liebe Schwester, wieder falsch![2]

Но это было еще до ареста отца. Казалось, всё хорошее кончилось после этого жестокого рубежа как в жизни всей семьи, так и в жизни самого мальчика. Нелегко далось ему пережить эти испытания, презрение одноклассников и учителей, одиночество в своем незаслуженном горе. У мамы с бабушкой тоже было немного времени на него: у них была больная Люся и задача прокормить семью, ездить с передачами в Бутырскую тюрьму, где ожидал конца следствия и приговора его отец.

«Какого приговора? Конечно, оправдательного, какого же еще! Как им всем вокруг тогда будет стыдно!» – думал Игорь.

Он учился в школе вместе с мальчиком, сыном румынского революционера Ионы Дик-Дическу. Его имя было Иосиф, но все звали его Юзиком. Тот был на год младше, но учился с ним в одном классе, и их родители общались. Его мама, Ядвига Михайловна, вдруг где-то поздней весной, после ареста Леонида Петровича, позвонила в дверь той коммунальной квартиры, где мы жили, и захотела поговорить с Ольгой Николаевной. Оказалось, что ее мужа арестовали и она, не зная, как ей быть дальше, приехала за советом. Женщины просидели и проговорили допоздна, плакали, обнимались, потом опять плакали. Договорились обмениваться информацией, записками через детей. Наверно, неделю или две спустя Юзик перестал появляться в школе. Игорь переживал за своего товарища, общее несчастье их крепко сплотило за эти несколько дней. Он уговорил меня сходить с ним к Юзику домой. Лучше бы мы не ходили! Дверь их квартиры была опечатана. Я подсела к мамочкам во дворе, катавшим своих малышей в колясках. Они мне рассказали, что вскоре после ареста мужа и за его женой приехали и забрали вместе с детьми. Как мы потом узнали, их арестовали вместе с другими румынскими коммунистами и расстреляли после допросов и пыток, а детей отправили в детский дом в Рыбинске.

Игорь замкнулся в себе после этого случая, учился неважно, но учился. Дома он помогал, но был довольно неразговорчив. Особенно после получения известия о смерти отца, которое пришло только поздним летом, тогда как его расстреляли полгода назад. Эмоционально, психологически, физически вся семья была измотана до крайности, и Игорь в неменьшей мере. И вдруг мальчик с большим упорством взялся за учебу. Он перестал заниматься всеми другими делами и теперь только учился. Нам казалось, что в нем поселилось какое-то желание доказать, что все ошибаются, что он лучше, чем о нем думают. Мы все его в этом поддерживали, понимая, что так, погрузившись в учебу с головой, он старается заглушить в себе боль, найти смысл, ради чего жить дальше.

Завод

Так прошел еще год. Софью Абрамовну в ее школе отправили на пенсию, такую мизерную, что едва хватало на оплату квартиры и еду, и то если экономить. Она стала подрабатывать репетиторством и тогда смогла сводить концы с концами и даже помогать внукам. Люся стала девушкой, красивой до того, что не было на улице прохода от парней. Она продолжала заниматься и скрипкой, и пианино, но уже не с мамой и бабушкой, а с учителем.

Единственная роскошь, которую семья себе позволила в то трудное время, – это сохранение старинного рояля фирмы «Стейнвей», перевезенного на Старую площадь с прошлой большой квартиры, вы наверняка помните, я уже рассказывала, и занимавшего очень много места в нашем тесном жилище. История его такова: в самом начале тридцатых годов Леонид Петрович взял рояль напрокат для любимой жены в одном из крупных магазинов музыкальных инструментов. Ольга окончила музыкальную школу по классу фортепиано в Риге, когда жила там с родителями. Времена настали трудные, людей больше интересовали вещи попроще, и очередей на прокат дорогих инструментов не было. Ему удалось подписать выгодный договор аренды с условием продления его до тех пор, пока он сам не откажется от рояля. И так они продлевали и продлевали договор год за годом, Ольга учила на нем играть Игоря, затем Люсю. Раньше инструмент стоял в большой гостиной, он был нашей любимой и самой красивой мебелью. Я во время генеральной уборки каждый раз натирала его полиролью, чтоб ярче блестел. Даже после трагических событий, когда семья жила в унижении и нищете, Ольга Николаевна продолжала платить за аренду инструмента – в память о муже и еще потому, что купить такой дорогой рояль они бы никогда не смогли, а для Люси этот инструмент был очень важен. И еще они платили учителю музыки – пожилой даме, бывшему концертмейстеру Госконцерта, приходившей к Люсе домой два раза в неделю.

Я чувствовала, что многое в семье изменилось с того времени, как я поселилась у них. Дети выросли и уже не нуждались в моей опеке, да и самое страшное,