– Знаете, – сказал я, – вид достаточно скверный, но, по-моему, ничего непоправимого нет.

«Ура» они все-таки не закричали, но обрадовались очень, и атмосфера стала совсем праздничной от их шушуканья и смеха. Беря скальпель, я подумал, что мне никогда еще не приходилось оперировать в такой тесноте и таком шуме.

Сделать первый надрез было прямо-таки наслаждением – ведь я столько раз предвкушал этот момент. Начав с левого глаза, я провел скальпелем параллельно краю века, потом сделал дугу, чтобы захватить примерно полдюйма кожи над глазом. Я удалил этот лоскуток пинцетом и, сшивая кровоточащие края раны, с большим удовольствием следил, как ресницы поднимаются высоко над поверхностью роговицы, которую они раздражали, возможно, годы и годы.

С нижнего века я, как обычно в таких случаях, удалил лоскуток поменьше и принялся за правый глаз. Легко и спокойно я сделал надрез и вдруг осознал, что в комнате наступила тишина. Правда, они шепотом переговаривались, но смех и болтовня смолкли. Я поднял голову и прямо против себя увидел верзилу Кена Эплтона, конюха из Лорел-Грув. Естественно, что я посмотрел именно на него, потому что ростом он вымахал под два метра, а сложен был как ломовые лошади, за которыми он ходил.

– Черт, ну и жарища тут, – шепнул он, и действительно, по его лицу струился пот.

Я был поглощен работой, не то заметил бы, что он к тому же и побелел как полотно. Я подцеплял надрезанную кожу пинцетом и тут услышал крик Тристана:

– Поддержите его!

Приятели успели подхватить великана и опустили его на пол, где он и пролежал в тихом забытьи, пока я накладывал швы. Мы с Тристаном успели вымыть и убрать инструменты, прежде чем Кен открыл глаза и с помощью приятелей поднялся на ноги. Теперь, когда все было уже позади, компания вновь оживилась, и Кену пришлось выслушать немало дружеских насмешек, хотя позеленел во время операции не он один.

– По-моему, Кену не помешает глоток чего-нибудь покрепче, – заметил Тристан, вышел и через минуту вернулся с бутылкой виски, которым с обычным своим радушием угостил всех. В ход пошли мензурки, крышки, пробирки, и вскоре вокруг спящего пса вновь забушевало веселье. Когда фургон, рыча мотором, унесся в темноту, в его тесном нутре гремела песня.

Через десять дней они привезли Мика, чтобы снять швы. Раны зажили, но роговица все еще была воспалена, и старый пес по-прежнему болезненно жмурился. Окончательный результат моей работы мне довелось увидеть только месяц спустя.

Я вновь возвращался домой через Коптон после вечернего вызова, и свет в дверях «Лисы и гончих» напомнил мне о несложной операции, которая в вихре трудовых дней давно успела вылететь у меня из головы. Я остановил машину, вошел и сел, оглядывая знакомые лица.

Все, словно нарочно, было совсем как в тот раз. Альберт Клоуз примостился на своем обычном месте, Мик лежал под столом, и лапы его подергивались – ему опять снилось что-то увлекательное. Я долго смотрел на него и наконец не выдержал. Словно притягиваемый магнитом, я прошел через комнату и присел на корточки возле пса.

– Мик! – сказал я. – Проснись, старина.

Лапы перестали подергиваться. Я ждал, затаив дыхание. Большая косматая голова повернулась ко мне, и я сам себе не поверил: на меня глянули ясные, блестящие глаза совсем молодой собаки.

Мик смотрел на меня, растянув губы в улыбке, стуча хвостом по каменному полу, и у меня по жилам словно разливалось теплое вино. Ни воспаления, ни гноя, а ресницы, сухие и чистые, ровной дугой изгибались далеко от поверхности глаза, которую они так долго терли и царапали. Я погладил Мика по голове, и, когда он с любопытством посмотрел по сторонам, меня охватил неизъяснимый восторг: старый пес, наслаждаясь новой свободой, смаковал только теперь открывшийся ему мир. Выпрямившись, я заметил, что Тед Добсон и остальные хитро улыбаются.

– Мистер Клоуз! – возопил я. – Можно вас угостить?

– Спасибо, молодой человек, подлейте капельку.

– А глаза у Мика стали много лучше.

– Ваше здоровье! – Старик поднял кружку. – Да, застудил он их маленько, а теперь и прошло.

– Но, мистер Клоуз!..

– А так-то ничего хорошего. Его так и тянет под дверью лежать, ну и опять их застудит. Еще с тех пор, как щенком был…

Когда я наклонился над раковиной в туалете, меня охватил очередной приступ кашля, а малоприятное ощущение себя пешкой в большой игре стало крепнуть.

Огромную разницу между моей теперешней жизнью и прошлой – в качестве ветеринара – составляло то обстоятельство, что я привык самостоятельно принимать решения о том, как мне поступить, а все решения в Королевских ВВС, которые касались меня, принимались другими людьми. Мне не очень нравилось быть пешкой, потому что наша жизнь простых авиаторов регулировалась правилами и понятиями, придуманными такими высокими начальниками, что мы никогда их не знали.

А многие из них казались мне безумными.

Например, кто решил, что окна наших спален должны быть открыты в течение всей йоркширской зимы, с тем чтобы здоровый морозный туман мог влетать к нам прямо с холодного океана и ледышками оседать на кроватях, в которых мы спали? В результате в нашем звене была почти стопроцентная заболеваемость бронхитом, и утренний хоровой кашель курсантов превращал «Гранд-отель» в легочный санаторий.

У меня опять начался приступ кашля. Он сотрясал все тело, а глаза были готовы вылезти из орбит. Искушение уйти на больничный было сильным, но я пока терпел. Большинство ребят тоже терпели до тех пор, пока не поднималась температура и не начинались хрипы в легких. Только тогда они показывались врачу, и к концу февраля почти все они по нескольку дней пролежали в госпитале. Я был одним из тех немногих, которые туда пока не попали. Возможно, в моей позиции была некоторая бравада – ведь большинству было по восемнадцать-девятнадцать лет, а я был старше, мне было уже далеко за двадцать, но были и две другие причины. Во-первых, очень часто я чувствовал себя по-настоящему плохо после того, как, одевшись, не мог съесть завтрак. Но к этому времени показываться врачу было уже поздно: надо было успеть до семи часов утра или болеть до следующего дня.

А во-вторых, мне не нравился парад больных. Я выходил в коридор с полотенцем на шее, а сержант в это время зачитывал список во всю мощь своих легких.

– Больные – на построение! – орал он. – Построиться здесь! Быстрее, быстрее!

Из разных дверей появлялись несчастные фигуры инвалидов, шаркающих ногами по линолеуму. Каждый нес с собой рюкзак с принадлежностями, куда входили пижама, полотняные тапочки, нож, вилка, ложка и тому подобное.

Сержант издавал новый рык:

– Стройся! Шевелитесь! Смотрите бодрее!

Я смотрел на молодых людей, которые, дрожа, стояли в строю с белыми лицами. Большинство из них кашляло и брызгало слюной, а один держался за живот, как от приступа аппендицита.