Я так хотела, чтобы она взяла меня на руки, прижала к себе…

Дочь, ее дочь, была взрослой всегда – взрослых дочерей на руки не берут. Они убили ее детство… Убила ее детство. Она убила своего ребенка.

Исписанные Сониной рукой листы. Куда от них деться, куда сбежать? Этой боли не вынести! От нее больше не спрячешься за вопросом: что же, ну что же могло произойти за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске? Никакие не двенадцать дней погубили ее, теперь совершенно ясно, никакой не отпуск…

Троллейбус дрожит мелкой дрожью, тело ее дрожит мелкой дрожью. То, чего не было, стало реальностью. Этот троллейбус не увезет, не умчит ее от возмездия – адского пламени, в котором века вечные будет гореть ее совесть.

А ведь все должно было быть иначе, совсем иначе. Она не виновата в том, что не сумела стать хорошей и чуткой матерью этого ребенка, она просто по природе своей не способна была стать матерью такого ребенка. И если бы можно было все повернуть назад, она родила бы себе простую девочку, самую обыкновенную девочку, от которой по-настоящему пахло бы детством, а не одним только детским шампунем, такую девочку… какой была Вероника…

Как жаль, что ей нельзя умереть прямо сейчас! Она жить не достойна и не в силах после гибели Сони. Но мысль ведь не способна материализоваться, эта Сонина вещь (рассказ? отрывок из повести?) не может воплотиться в жизнь, не может ее убить. Ей придется много лет, весь остаток жизни – разумеется, бесконечно долгий – перечитывать эти листы и корчиться от боли, сдерживая крик.

Ветер. Сугробы.

Я думала, что

Никогда не прощу,

А сегодня простила.

Последняя прощальная поэма ее Софьи, так никогда и не ставшей Сонечкой. Это «простила» ровным счетом ничего не значит: не простила, такое простить невозможно. Ветер. Сугробы. Исписанные листы – приговор осужденному на вечные муки. Как хорошо умереть…

Университет. Ее остановка. Пора выходить.

Она помнит все стихи своей дочери. Она помнит и те стихи, которые еще и стихами не были, просто извивы маленького младенческого тельца и дикий, истошный крик. Они думали тогда: болезнь, консультировались у разных специалистов, а оказались – стихи. Вот эти стихи она помнит и могла бы сейчас записать.

Но пора выходить.

Свернуть листы, как свиток – не забыть ли их на сиденье? – пробираться к выходу.

Широкая, надежная кашемировая спина – вот за ней и следовать, как за ледоколом в холодном северном море, она выведет к выходу. Толкаются со всех сторон – не потерять бы спину. А губы накрасить она сегодня забыла, жаль, что не заглянула в зеркальце перед тем, как начать пробираться к выходу: может, не все слезы ей удалось сдержать, и тушь потекла. Пора входить в колею – до начала работы минут десять, не больше. Остановилась спина у самой двери. Ну, чего она?

– Послушайте, вы?…

Вздрогнула, обернулась.

– Вы…

Смотрит – с интересом? с сочувствием? – не только спина у него надежная, глаза-то какие надежные, мужественное лицо.

– Вы выходите?

А если бы с ним?… А если бы не Роман, а он, этот человек, встретился ей в начале жизни, завелась бы тогда у них Софья? Нужна бы ей тогда была Софья?

Проникновенный взгляд, и голос, наверное, тоже.

Не ответил, не услышала она его голоса. Молча спустился вниз, подал ей руку – теплая, необыкновенно надежная рука. Этот бы вывел ее из кошмара, этот был бы в состоянии вывести…

Впрочем, праздные мысли. Пора возвращаться в свою колею. Летучий Голландец захлопнул двери и понесся дальше. Синий снег скрипит под ногами. Пора, пора. Она мужественно переносит свое горе. Вот сейчас по ее легкой походке никто и не скажет, что несколько дней назад у нее погибла дочь. Так и надо, жизнь продолжается. Они правы были, когда говорили… Колея – лучший выход.

Свежий воздух, морозный воздух, а ветер стих, и тело от быстрой ходьбы согрелось. Она приходит на работу чуть ли не раньше всех – ей всегда нравилось приходить рано.

Дверь скрипит так успокаивающе знакомо, так обыденно, так надежно. И сторож, как всегда, словно с глубокого похмелья – что бы ни произошло, а здесь ничего не меняется. Вот так и будет теперь жить: ходить на работу и жить. А рукопись… Ну что ж, были стихи, теперь к ним прибавилась эта рукопись. Положить в сумку, застегнуть и больше не касаться.

В кабинете сыро и холодно – как всегда, как всегда! Пахнет бумажной пылью и чуть-чуть плесенью. Родные запахи. Включить обогреватель и…

Да нет, так не бывает! Мысли не способны материализоваться. Это совершенно безопасно – включить обогреватель.

А сегодня простила…

Протянуть руку и привычным движением – щелк. Ну вот – ничего…

Да как же?! Нет! Невозможно! Помоги… те… Ослепительный, огненный ужас. Не вынести… Ад и ужас, ужас и ад…

А ведь это единственный выход.

Он все-таки не удержался и явился на похороны, хоть и прекрасно знал, что стало с его жертвой, во что она превратилась. Понимал: хоронить ее будут в закрытом гробу, но не удержался и явился. Ради нее явился, а совсем не для того, чтобы познакомиться со вторым кандидатом. Он попрощаться хотел с этой женщиной, принести ей цветы. Второе задание его совсем не волновало. Мало того что оно было проще первого, мало того что схема его почти в точности повторялась (доставить рукопись – вторую главу, – проследить, чтобы жертва ее прочитала, убить, забрать рукопись), так еще и материал, с которым на этот раз ему предстояло работать, был неинтересен. Этот дантист – ну абсолютно серый, заурядный тип. Его существование оправдывало только то, что он являлся мужем этой необыкновенной женщины, а теперь, когда ее не стало, он как личность совсем исчерпал себя, смерть для него – самый естественный конец. Это и заказчик, видимо, понимает: следующее убийство должно выглядеть как самоубийство – почти профессиональное самоубийство: отравление мышьяком.

Произойти все должно поздно вечером, когда уйдет последний из тех, кто был приглашен на поминки. Он проникнет в квартиру под видом запоздалого гостя, школьного друга Екатерины, первой ее любви, по понятной причине скрывавшейся от мужа. Подлить в рюмку водки пьяному, убитому горем человеку приготовленный заранее раствор яда совсем не сложно.

Похороны подходят к концу – к гробу потянулась вереница людей: прощаются. Недолго осталось ждать. Вот сейчас гроб опустят в могилу, закопают – и все разойдутся. Тогда настанет его очередь прощаться.

Видишь, все получилось в точности как было написано в рукописи. А ты, наверное, не верила, не надеялась на такой конец. Спи спокойно, все теперь хорошо, твоя боль ушла навсегда, Катенька. Теперь он может, имеет право так ее называть.