Я не слышу его и не ощущаю тепла его надежной руки. Его плечо, к которому я так потребительски льну, чужое. Его любовь, к которой я прибегаю, лишившись снов, чужая. Он – чужой человек. Но я все равно прижимаюсь и прибегаю. Чужой, нелюбимый…

О чем он мне говорит? Зачем разбивает тишину моего парка? Я не слышу, не понимаю. На чужом языке говорит этот чужой человек.

– Ты не можешь не писать стихов, – с трудом разбираю я его иностранные слова. – Ты не должна их бояться. Ты прошла через такое чистилище, что не могла не получить прощение. Твои стихи больше не причинят никому вреда. Боли больше не будет. И потом, я ведь с тобой.

Он крепко сжимает мою ладонь, так крепко, что я чувствую невыносимую боль. И, не выдержав, резко вырываю руку, и кричу, и убегаю прочь, не разбирая дороги, по глубокому снегу. Я бегу, я кричу, проваливаюсь по колено в сугроб, а боль все не отступает. Боль настигает меня, наваливается, погребает меня под собой…

Человек со светлой улыбкой, мой любимый, родной человек, подает мне руку, помогает подняться. Я пытаюсь ему улыбнуться в ответ, но не могу, мне слишком больно.

– У вас опять развязался шнурок, – говорю я ему, задыхаясь. И, понимая, что сейчас со мной произойдет, поправляюсь: – У тебя опять развязался шнурок. – И, не в силах противиться неизбежному приступу, кричу, выпуская младенца на свет:

Проходящий странник, Брат мой,

Отпусти мои грехи мне!..

Пусть жестокая расплата

За твоей идет стихией.

Отпусти мои грехи мне,

Подари еще полслова…

Я теряюсь пред стихией…

Брат мой, я люблю другого.

И тогда наступает такое счастье, такое давно забытое счастье, что я в эйфории прощаю себя. Повернувшись, я медленно иду назад, к терпеливо ждущему меня Денису. Я улыбаюсь ему. Я ему обязательно прочитаю мое стихотворение. Я даже ему его посвящу. И пусть он никогда не узнает, куда я сейчас убегала, пусть он никогда не догадается, что люблю я другого человека, с просветленной улыбкой и вечно развязанным шнурком, его непосредственного начальника, Андрея Никитина.

Об этом никто никогда не узнает.