единым фронтом движутся в одном направлении. В своей же концепции я предпочитаю обходиться без этого преимущества во имя равного уважения. Следовательно, такому обществу придется жить с более высоким уровнем противоречивости. Общество не претерпит коренных изменений, а люди не будут превращены в надежных агентов политического идеала. И хотя мы надеемся, что они поддержат его с энтузиазмом, а не просто как modus vivendi, они будут колебаться между двумя различными мнениями и пытаться сохранять верность двум противоречащим наборам принципов. Даже в хорошо организованном обществе Ролз признает, что эта противоречивость может сохраняться; и тем более она присутствует в наших обществах, которые стремятся к полной социальной справедливости, но еще не достигли ее. Сцена действий смещается с общества как всеобъемлющего целого на саму политическую сферу и на ее стратегии, направленные на то, чтобы ее идеалы восторжествовали в мире плюрализма.

Как политическая сфера воплощает в жизнь свои политические идеалы? Даже с нашей «политически либеральной» точки зрения, проводящей четкое различие между политической сферой и остальной частью общества (то, что Ролз называет «фоновой культурой» (background culture), есть место для различия между юридическим принуждением и неформальным убеждением. Основные политические ценности (например, расовое равенство) могут и должны быть реализованы принудительно. Кроме того, этот факт сам по себе с течением времени оказывает убедительное воздействие, поскольку незаконность стигматизируется и наказывается, а у людей появляются веские основания, чтобы воспитывать своих детей в соответствии с правовыми нормами. Но и представители власти тоже могут использовать убеждение, поощряя как поддержку правовых норм, так и более общие привычки мышления, которые делают эти нормы стабильными. Когда Конгресс США объявил день рождения Мартина Лютера Кинга – младшего национальным праздником (наконец победив радикально настроенную оппозицию) и когда лидеры со всех уголков страны принимают участие в праздновании, они используют убеждение для поддержки существующих конституционных норм, но в то же время они поощряют более общие эмоциональные установки, лежащие в основе этих норм, и способствуют их укреплению.

В процессе этого правительственным чиновникам следует избегать намеков на то, что политические нормы вырастают из одного религиозного или секулярного взгляда на жизнь, а не из другого. В принципе, отмену расовой сегрегации или кастовой дискриминации следует защищать аргументами, не зависящими от какого-либо конкретного религиозного мировоззрения. Опасности сектантства и непреднамеренного установления государственной религии особенно велики, когда мы думаем об эмоциях, потому что эмоции реагируют на память, а память очень часто связана с религиозными ритуалами и привычками мышления, которые они формируют.

Однако иногда в ситуации крайней несправедливости бывает невозможно мобилизовать необходимую энергию без использования религиозных образов с их способностью вызвать сильный отклик. Когда Ганди опирался на индуистские традиции аскетизма для создания образа братства и человеческого достоинства, он рисковал создать ложное впечатление, что Индия в первую очередь для индуистов. Он считал, что ему необходимо сделать это, чтобы убедить индуистов принять радикальный новый взгляд на то, чего требует индуизм. Но в то же время Ганди понимал, что, сделав этот выбор, он берет на себя ответственность использовать любую возможность для привлечения мусульман и христиан в его ритуальные действия (например, его голодовка в Бенгалии, когда первая еда, которую он взял, была от мусульманина Мауланы Азада). Схожим образом Мартин Лютер Кинг – младший опирался на пророческие образы иудео-христианской традиции с большим успехом, и трудно представить, чтобы он смог добиться такого же эмоционального отклика, если бы не использовал этот язык. Его движение могло расколоться, но кажется, что он осознавал эту опасность, стараясь показать, что идеалы, к которым он подталкивал людей, были идеалами для всех американцев.

Таким образом, публичные эмоции должны быть одновременно ограниченными и поверхностными по сравнению со всеобъемлющими доктринами, которых придерживаются граждане. Иногда в чрезвычайных ситуациях они могут использовать глубину и способность вызвать горячий отклик одного из этих учений, но им лучше немедленно уравновесить этот ход приверженностью плюрализму и равному уважению. Ограниченность предмета означает, что многие аспекты человеческой жизни, в которых есть горе, страх, отвращение и другие эмоции, в принципе не будут темами для политического культивирования. Поэтому мы могли бы задаться вопросом о том, может ли политическая культура в конце концов сказать или сделать что-то интересное или глубокое в отношении этих эмоций. На самом деле она должна что-то сделать; и ей лучше решить проблему раскола общества как можно лучше, поскольку корни большинства пагубных политических тенденций заложены в детстве и в семье, в представлении о том, как должно выглядеть наше тело и тело других людей. Расистское отвращение и опасение физического загрязнения не могут быть устранены одними лишь законами и предписаниями избегать отвращения в политической сфере. Уитмен и Тагор понимали, что проблемы касты и пола в их обществах требуют от нас думать и публично говорить о теле, его эротизме, его ограничениях и смертности. В конце концов, истоки политического действия следует искать во всех сферах жизни, и тот, кто культивирует эмоции, должен постараться следовать за ними везде, где они становятся причиной проблем или сулят поддержку, избегая при этом опасности раскола настолько, насколько это возможно.

Иногда взгляды, которые мы будем выносить на рассмотрение (вслед за Керубино и баулами), будут в некоторой степени противоречить взглядам, которых в настоящее время придерживаются основные религии. Может показаться, что в таких случаях не удастся избежать опасности раскола. Но общественная культура – это диалог, и он динамичен, поэтому мы надеемся, что со временем (как в случае с расовой и кастовой стигматизацией) эти более общие противоречия могут быть преодолены. Борьба с сегрегацией и неприкасаемостью когда-то считалась в высшей степени раскалывающей общество, но сегодня кажется очевидным, что основные религии могут выживать и процветать и без этих предрассудков. В известной мере мы преодолели даже проблемы, связанные с отвращением и телом: по крайней мере, в большинстве современных обществ люди все меньше стыдятся своего тела. Идеи равной человеческой ценности или достоинства также противоречат представлениям о людях, которых придерживаются некоторые религии (например, кальвинизм); но эти идеи не кажутся предосудительно раскалывающими общество или устанавливающими государственную религию. На самом деле представляется возможным, чтобы даже кальвинизм процветал в стране, выступающей за человеческое достоинство и равные права человека. Большинство протестантских церквей в США больше не сосредотачиваются на человеческой низости и никчемности, хотя они могли бы продолжать это делать, заявляя о человеческом достоинстве в публичной сфере, и просто научиться жить с этим противоречием. Такой же исход возможен для отвращения: кто-то может утверждать, что отвращение – это плохая основа для законов, подчиняющих одну группу другой, и одновременно позволять отвращению руководить многими аспектами личного поведения. Аналогично обстоят дела с эротизмом и животными аспектами тела: в политических целях мы придерживаемся мнения, что наша телесность является частью нашего человеческого достоинства. Традиционным идеям о трансценденции обычного человека можно дать политическую интерпретацию (в духе Тагора), которая фокусируется на стремлении преодолеть несправедливость и достичь справедливости. Этим идеям не нужно сохранять, по крайней мере в политическом контексте, свою связь с неприятием тела и отвращением к нему.

Что касается идейной простоты, политическая культура эмоций не должна поддерживать себя, опираясь на теологические или метафизические традиции. Но нет причин, по которым она не может опираться на эмпирическую психологию, на исследование взаимоотношений между людьми и животными в приматологии и исследования предрассудков в истории и социологии. Дональд Винникотт, чьим концепциям воображения и игры отведена важная роль в этом проекте, не был психоаналитиком метафизического толка; он был практикующим врачом и очень эмпирически ориентированным. Его идеи совпадают с идеями других практико-ориентированных исследователей.

V. ИНСТИТУЦИИ И ЛЮДИ

Публичные эмоции – источник стабильности для хороших политических принципов и источник мотивации для того, чтобы сделать их эффективными. Поэтому фокус будет сделан на том, чтобы заставить людей испытывать определенные эмоции в определенных контекстах и в связи с конкретными вещами (самой нацией, ее целями, ее конкретными задачами или проблемами, ее людьми). Но эмоции сами по себе нуждаются в стабилизации. Даже самые позитивные и полезные эмоции – например, расширение сочувствия – могут быть довольно изменчивыми, расширяясь или сужаясь в зависимости от фокуса внимания. Как справедливо