Когда в квартале от него из-за угла появляется Лиз, Тайлер словно не сразу узнает ее и смотрит, как смотрел бы на любого незнакомого прохожего, свернувшего с Девятой улицы на Авеню Си.

Он видит просто высокую, крупную женщину, чем-то – тяжелая походка, широкие плечи – похожую на ковбоя. А еще темно-коричневая кожаная куртка, небрежно забранные в хвост седые волосы… Ее позвали специально – обломать полудикого жеребца, с которым никто, кроме нее, не сладит.

Потом Лиз снова становится собой.

– Привет, – говорит Тайлер.

Он бросает сигарету и встает со ступенек. Они быстренько обнимаются, полуформально, как бы по необходимости обозначая сочувствие и поддержку. Как на поминках, думает Тайлер.

– Давно ждешь? – спрашивает Лиз.

– Не-а. Несколько минут. Изучаю заодно ландшафт.

– Ну и как?

– Народу больше. Но отчаявшихся и чокнутых вроде поменьше.

– Отчаявшиеся и чокнутые есть везде. У тебя просто не было времени присмотреться.

Он открывает перед ней дверь подъезда. В холле пусто и темно, на потолке еле мерцает флуоресцентная лампа. Пахнет аммиаком и, менее явственно, древесным дымом.

Но так или иначе, он явно выигрывает в сравнении с мертвенно-желтым и убийственно ярко освещенным холлом в Бушвике.

На лифте (здесь есть лифт!) они поднимаются на четвертый этаж. Тайлер вставляет ключ в замок на двери, ведущей в квартиру 4Б. Ключ поворачивается легко. Дверь отворяется со звуком застарелого страдания.

Тайлер с Лиз оказываются в тесной прихожей.

– Здесь гораздо лучше, – говорит Лиз.

– С этим трудно спорить.

Тайлер с громким топотом (в призрачной тишине его ботинки неестественно грохочут) шагает по коричневому деревянному полу в гостиную. Лиз идет за ним.

Гостиная пуста, даже больше чем пуста. Предыдущие жильцы не оставили следов своего пребывания, никаких, даже едва уловимых. По бушвикской квартире сразу было видно, что люди живут в ней давно, что многие поколения обитателей по мере сил приспосабливали ее под свой вкус. Эта же старилась в своем первоначальном виде, только стены, когда-то, судя по всему, белые, приобрели со временем оттенок теста для оладий да кое-где на них остались дырки от гвоздей. С досок пола местами стерлась темная краска, но за восемьдесят лет или больше явно никто не пытался зачистить их, покрасить или покрыть лаком.

Посреди гостиной по-королевски величественно возвышается диван, перевезенный сюда вчера Двумя Парнями с Фургоном.

– Узнаю, – говорит Лиз.

– Я сказал Баррету, что хочу умереть на этом диване. Напомни ему об этом, ладно?

Тайлер садится на диван. Он похож на пса, радостно вернувшегося на свое место в углу кухни, в корзинку, застеленную одеялом, которое уже невозможно отчистить от его шерсти.

– Придумали, каким цветом стены покрасить? – спрашивает Лиз.

– Баррет настаивает на белом.

– С ним же можно договориться.

– У него пунктик: типа, если хоть одна стенка не будет белой, он не сможет спать по ночам.

Лиз снимает куртку, бросает ее на пол (больше ее здесь деть некуда) и садится к Тайлеру на диван.

– Ну вот, – говорит Тайлер. – Тут мы теперь и живем.

Он напевает “Мы переезжаем…” из “Джефферсонов”.

– Как новая песня продвигается?

– Нормально… Нет, не знаю. Может, что-то… что-то из нее и получится.

Лиз пристально смотрит ему в глаза.

– То, что сейчас у вас происходит, – это же хорошо, – говорит она.

– Да, я знаю… Знаю.

– Но и странно тоже.

– Жутко жалко, что она не видит, как у меня что-то получается.

– Она знала, что рано или поздно у тебе все получится.

– Знаешь, что было совсем клево в Бет? То, что ей было без разницы.

– Про себя – да. Но за тебя она переживала.

– Н-да, верно. Тогда скажем так: хорошо бы она увидела, что мне повезло. Хорошо бы мне повезло.

– Повезет, – говорит Лиз.

– Я все песни писал для Бет.

– Знаю.

– А сейчас пишу только для… э-э… Да, а что еще прикажешь делать?

Тут у Тайлера внезапно перехватило дыхание, он не может сделать следующий вдох. Наклонившись вперед, он оперся локтями в колени и изо всех сил втягивает в себя неподатливый воздух.

– Тебе плохо? – спрашивает Лиз.

Тайлеру и говорить трудно. Лиз ждет, ей хватает благоразумия не тормошить его. Тайлер наконец со свистом вдыхает порцию воздуха, ее не хватает, чтобы целиком наполнить легкие, но и то хорошо, раз на большее нет сил.

Но выдавить из себя несколько слов у него все-таки получается.

– Без нее… когда… после того как Бет умерла, я стал писать лучше.

– Просто у тебя теперь наконец больше слушателей.

– Нет, это музыка стала лучше. И поэтому (дышать, дышать!)… больше людей стали ее слушать.

– А мне кажется, когда ты пережил такое…

Тайлеру каждый вдох по-прежнему дается с огромным трудом. Это паническая атака, говорит он себе. У меня паническая атака.

Надо дышать. Старайся.

– Не думай, душу дьяволу ты не продал.

Тайлеру удается вдохнуть. Сделать три четверти нормального вдоха. У него кружится голова, звенит в ушах.

– Нет, – говорит он. – Не продал.

Лиз гладит его по плечу, как будто успокаивает лошадь.

– Понимаешь, – с трудом выговаривает Тайлер, – дело в том, что мне как будто предложили такую сделку. И боюсь, я принял предложение.

– Не сочиняй.

– Мне кажется, что о песне для Бет я думал больше, чем о самой Бет.

– Неправда.

– А может, и правда.

Лиз кивает. Тайлер не знает больше никого, кто оставил бы без ответа эти его слова, – она молчит не потому, что согласна, а потому что ей слишком, во всех чувствительных подробностях, знакомы сюжеты человеческих страстей.

Тайлер наконец восстанавливает дыхание. Он словно парус, наполненный ветром. Пейзаж проносится мимо и назад, а он сам ничуть не похож на себя прежнего. Его песня – стенание, протяжный вой, первая вещь, в которой он использовал синтезаторы, потому что не мог довериться своему голосу, зазвучавшему вдруг чересчур лично, – эта его песня, с тягучим, опущенным на октаву ниже вокалом, лишь отдаленно, на уровне троюродного родства напоминающим то, как поет сам Тайлер, эта реплика капитана Ахава, бесстрастного и одержимого, – как там выразился тот блогер? – хладнокровно и намеренно обезумевшего, – получила без малого триста тысяч просмотров на YouTube (это Баррет придумал выложить ее), а затем, после того как вторая выложенная им песня (еще более гулкая, еще более по-оперному безутешная – не пытался ли он ею нейтрализовать успех, который ни с того ни сего свалился на первую?) была прослушана почти четыреста тысяч раз и расхвалена флотилией блогеров (кто все эти люди?), ему предложила контракт, пусть и довольно скромный, одна достойная звукозаписывающая компания из независимых, а это означало, что ему причитается аванс, которого хватит на квартиру получше, а еще означало возможность будущего, жизни не в невидимости. В безвестности (возможно), но не в полной невидимости. Наконец-то он достиг безвестности. Да, он боготворил Бет, чей прах приняли воды залива, – и да, он чувствует невероятную, несказанную свободу теперь, когда ее больше нет, когда нет желания утешить ее, предложить ей что-нибудь стоящее, тронуть и порадовать ее, девушку, которая раскатывала тесто для пирогов и коллекционировала найденные на улице игральные карты (она говорила, что у нее в жизни есть цель – собрать полную колоду), девушку, которой было хорошо почти везде, которая так мало требовала и владела столь малым.