Несколько секунд я смотрю на Соньку, а потом с шумом отодвигаю стул и встаю.

— Прошу меня тоже извинить, — с напускной церемониальностью раскланиваюсь я. — Взрослые решения зовут.

Преисполнившись уверенности, пересекаю зал, захожу в служебные помещения, стучу в дверь подсобки и распахиваю её. Пётр стоит посреди комнаты, ещё даже пальто не успел снять, и я твёрдым голосом спрашиваю его:

— Можно тебя на минуточку?

— Только на минуточку! — предупреждает сидящая за столом Надежда, не отрывая взгляда от монитора. — Ладно, на две. Но ты мне нужен!

— Да, госпожа, — усмехается Пётр и выходит за мной из подсобки.

Едва я открываю рот, как из кухонного проёма высовывает голову Майя Давидовна:

— Петруша, ты голоден? Обедать будешь?

— Было бы неплохо.

— Сейчас что-нибудь соображу, — улыбается она, снова скрываясь на кухне.

— Софья уже ушла? — спрашивает меня Пётр. — Поешь со мной?

— Нет, — разом отвечаю на оба вопроса. — Послушай…

В служебные помещения заходит Ярослав, дефилирует мимо нас с подносом грязных чашек, оставляет их в мойке, а потом, мыча под нос какую-то мелодию, возвращается в зал. Выделенная мне минуточка стремительно тает, и я оглядываюсь по сторонам, пытаясь сориентироваться, где в этой дурацкой кофейне можно поговорить без чужих глаз и ушей. А потом, полная всё той же уверенности, делаю несколько шагов, открываю дверь кладовки и захожу внутрь.

Вдоль стен узкого прямоугольного помещения — стеллажи. На них пакеты с мукой, банки с консервированными фруктами, бутылки масла и что-то ещё, что я не успеваю рассмотреть, потому что ловлю себя на мысли, что было бы здорово усадить Петьку на лежащие в углу семидесятикилограммовые мешки с кофейным зерном, сесть сверху и оттрахать до пресловутых искр из глаз. Трясу головой, оборачиваюсь, скрещиваю руки на груди.

Он заходит следом, прикрывает за собой дверь, и теперь крошечная комнатушка освещена лишь тусклой лампой у потолка.

— Теряюсь в догадках, — медленно говорит Пётр.

— Прекращай, а? — прошу я.

Он склоняет голову набок и прищуривается.

— Не надо вот этого всего, ладно? — продолжаю я. — Многозначительных шуточек и намёков. Не надо. Я виновата, что дала повод. Но давай сейчас остановимся. Я хочу здесь работать. Мне нужна эта работа. Но очень тяжело работать, когда ты…

Я сбиваюсь и затравленно смотрю на него. Он молчит, залом между бровей становится глубже.

— Дружить у нас не получится, мы выяснили, — говорю я, продолжая усердно возводить кирпичную стену. — Давай попробуем держать нейтралитет. Всё, что между нами было, давно в прошлом. И не нужно это ворошить.

— Ась, я хочу объяснить…

— Не надо ничего объяснять. Всё и так предельно ясно. У каждого своя жизнь, личная в том числе, давай ей и заниматься. Свободные отношения — это совершенно не мой вариант. Не подходит. Вообще. Никак.

Его взгляд тяжелеет. В кладовке воцаряется гнетущая тишина, и мне кажется, что я слышу, как рвётся последняя нить, когда-то нас связывающая.

— Она другому отдана и будет век ему верна, — мрачно вздыхает Пётр.

У нас сегодня что, поэтический вечер Пушкина? К чему это вообще? Но уточнять нет никакого желания. И сил разбираться, почему я когда-то была недостаточно хороша для него, а теперь вдруг снова стала вызывать интерес, тоже нет.

— Ты меня очень отвлекаешь своим поведением, — говорю.

— Ась, я…

Он протягивает руку, но я рефлекторно делаю шаг назад, упираясь пятками в мешки с зерном.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Не надо… меня трогать. Пожалуйста.

Снова вздыхает, убирает руки в карманы пальто. На лицо будто ложится тень.

Я не боюсь его прикосновений, нет. Я боюсь себя. Боюсь, что растеряю всю свою уверенность, не сдержусь и уткнусь носом в его шею, наполню лёгкие его древесным запахом, закрою глаза и рухну в пропасть, где разобьются вдребезги все мои взрослые решения.

— Просто забудь про меня. Оставь меня в покое.

— Ты правда этого хочешь? — ровным, холодным голосом спрашивает Пётр.

— Хочу, — отвечаю я.

Долгое молчание, сдвинутые брови, плотно сжатые губы, а потом я словно перестаю различать его эмоции, видеть крошечные изменения в мимике, читать оттенки во взгляде.

— Как пожелаешь.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

Он разворачивается, выходит из кладовки, и я остаюсь одна в плотной, звенящей пустоте.

Внезапно хочется напиться в хлам, притащить домой какого-нибудь случайного мужика и забыть обо всём на свете. Но я ничего из этого не сделаю. Потому что, выходя из кладовки, Пётр будто бы прихватил с собой кусок моего сердца. Тот, который, как мне казалось, за десять минувших месяцев я отвоевала назад. Тот, который чересчур велик, чтобы без него всё было так, как раньше.

Гореть вам в аду, взрослые решения.

Вы слишком сложно даётесь.

Сначала я заглядываю в «Пенку» ненадолго, буквально на пару часов. Сажусь за столик в углу, медленно потягиваю какой-нибудь напиток — идеальную классику от Ярослава или очередной нелегальный эксперимент от Риты — и наблюдаю за гостями. Ловлю собственные мысли, облекаю их в слова, добавляю деталей в свои выдуманные миры.

Потом мои визиты становятся длиннее, и вот уже Майя Давидовна жарит румяные гренки из дарницкого хлеба, а мы с Ритой щедро посыпаем их глиттером — не просто так же идея казалась мне блестящей! — чтобы разбавить череду скучных фотографий в инстаграме «Пенки» яркой, противоречивой, приковывающей взгляд. Самопровозглашённая королева тиктока Рита так вдохновляется этим действом, что упрашивает меня назначить её тайной младшей помощницей и разрешить иногда снимать сториз, пока я занята чем-нибудь поважнее.

А к концу второй недели я вообще переселяюсь в кофейню: с ноутбуком, цветочными делами и статьями для Сонькиных проектов. И с огромной неохотой покидаю пропитанное терпкими ароматами помещение по вечерам, чтобы утром, уговорив Матвея закинуть растение покупателю по пути на работу, снова вернуться в «Пенку», окопаться в подушках на подоконнике и наблюдать, дышать, жить.