А потом у него неожиданно закружилась голова, да так сильно, что пришлось опереться на стену, дабы не упасть; замутило – он с трудом сдержал рвотный позыв; и резануло в животе, точнее – от живота к сердцу. На лбу выступила испарина, и Виктор замер, шлёпая губами, как выброшенная на берег рыба, тяжело дыша и пялясь в ковровую дорожку под ногами.

«Что со мной? Что происходит…»

Припадок закончился так же неожиданно, как начался – минуту спустя.

Боль ушла, голова перестала кружиться, и чуд наконец добрался до номера, заперся в нём, достал из холодильника бутылку воды и принялся жадно пить – во рту пересохло.

«Что произошло? Отравился? Чем? Меня отравили? Кто? Я заболел? Свиной грипп? Птичий грипп?»

В памяти всплыла увиденная на острове птица – чёрно-белая, с грандиозным оранжевым клювом.

«Птичий грипп? Да нет, ерунда… – Виктор поставил бутылку на стол и вытер губы. – Ерунда…»

За время его отсутствия в номере убрались.

Брюки, что валялись на кровати, теперь висели на стуле. Брошенная в кресло куртка отправилась на вешалку в прихожей, а картина со стены – нелепая мазня, от которой Вебера подташнивало и без птичьего гриппа и которую он спрятал в ящик стола, – вернулась на прежнее место.

«Может, её порвать? Может, тогда они поймут, что она мне не нравится?»

Но через секунду голова вновь закружилась, Виктор добрался до чемодана, вытащил из него неприметную шкатулку, вроде бы запертую на ключ, а на самом деле – настроенную на его генетический код, приложил к крышке большой палец, вытащил эрлийскую пилюлю и проглотил, не запивая.

Стало легче.

«Главное – не злоупотреблять…»

Вебер улыбнулся, взял ещё одну пилюлю и принял её, как положено, – запив большим количеством воды.

Пива расхотелось, чуд решил, что нужно отдохнуть, почистил зубы и сразу же – не включая ни телевизор, ни компьютер – отправился в кровать.

Однако спал он той ночью плохо, тревожно; снились Виктору кошмары, в которых он, размахивая полуторным мечом, врезался в строй безликих маньяков. И понимал, что ничего – НИЧЕГО! – не может им сделать, потому что меч становился тяжёлым, как молот, и совершенно не желал слушаться. Или руки ослабели настолько, что не могли совладать со стандартным клинком…

В общем, Вебер врезался в строй врагов и оказывался безоружным. И беззащитным.

И чувствовал себя глупо.

Но хуже того – его начинали есть.

Не убивать, не рвать на куски, а именно есть. Маньяки оказывались не убийцами, а какими-то зомби, мертвецами-людоедами, обуянными жаждой плоти и крови. Их было много, до безумия много… Они были слабы, очень слабы, но их было много, и хиленькие ручки плотно держали Вебера, пока острые зубы впивались в его плоть. Кровь брызгала во все стороны и стекала на землю, к собакам, которые жадно слизывали её с ног Виктора и безликих маньяков, плоские лица которых были перепачканы ею же… Плоские лица, на которых не было ни глаз, ни носа – только рты, полные острых зубов…

В тот момент, когда пиршество оказывалось в разгаре, Вебер просыпался.

Но совладать с собой не мог – снова проваливался в сон и снова видел себя с мечом, бегущего на строй маньяков… Знающего, чем закончится атака, но всё равно бегущего…

Словно желающего быть съеденным…

А ближе к утру его стал есть Бугай. Только Бугай – никого больше. Он с лёгкостью отнимал у Виктора меч, который почему-то превращался в ритуальный нож, доставал вилку с точно такой же ручкой – костяной, украшенной изображением танцующего журавля, – и принимался кромсать этими приборами тело несчастного чуда, с сожалением бормоча об отсутствии салфетки, из-за чего он пачкал брюки кровью…

Трижды Вебер просыпался от боли и трижды засыпал вновь, переживая этот ужин. И трижды клялся себе, что было бы лучше самому убить Бугая, чем испытывать такие муки.

Трижды.

А в четвёртый раз не понадобилось…

* * *

Он стоял у окна и смотрел на полную луну в беззвёздном небе. На одинокий фонарь, исправно включающийся каждую ночь…

Удивительно, но света фонаря хватало, чтобы человек мог рассмотреть стоящие во дворе машины, детскую площадку, на которую с наступлением весны обязательно вернётся ребятня, и одинокий ларек с газировкой и пивом чуть дальше, у самой улицы.

Он смотрел на мир из окна десятого этажа и думал, каково это – выпасть с такой высоты? Что успеешь почувствовать? О чём успеешь подумать?

Можно ли выжить?

К сожалению, его личный шанс весьма велик, а значит, это не выход. Переломанные ноги не уменьшат Жажду, напротив – увечья отнимут возможность её удовлетворить, и он будет маяться на больничной койке, не в силах отправиться на охоту… Будет сходить с ума при мысли: «Ты должен убить».

Должен кому? Себе? Миру? Силе, им овладевшей?

Но он ведь ни на что такое не подписывался! Он не хотел! Откуда взялась эта треклятая Жажда? Мучит она только его или те, другие маньяки, которым он подражал, тоже следовали зову, нежданно-негаданно возникшему в их головах?

Они братья?

Избранные или дети неведомого чудовища, жадно требующего убивать.

Убивать.

Убивать…

Он убивает.

Но не может накормить зверя, что засел внутри. Он убивает снова. И снова. И снова. Он одурманен Жаждой. Хочет выскочить за дверь, сбежать по ступенькам вниз и, оказавшись на улице, рвать всех подряд. Ножом. Молотком. Зубами…

Не важно.

Жажда требовала смерти. Любой смерти. И побороть её было невозможно.

Жажда требовала смерти. Любой смерти. И он мечтал кровавым жнецом пройтись по городу и убивать, убивать, убивать… Не жалея никого: ни женщин, ни детей, ни стариков…

«Может, взобраться повыше? На пятнадцатый этаж? Или на крышу? Если прыгнуть оттуда – наверняка разобьюсь… Или нет? Или инстинкт самосохранения выручит? А если снизить внутренний запас магической энергии до минимума? Убрать его? Что тогда? Спасусь?»

Он не был в этом уверен.

Но твёрдо знал одно: он хочет, чтобы всё это закончилось. Каким угодно образом, но закончилось.

Как можно скорее.

Ростовская область, 1990 год

Её кожа была настолько бледной, словно девушка боялась появиться на солнце, или жила в пещере, или выходила из дому только по ночам. Неестественно бледной, как будто вытравленной перекисью водорода, и теперь, когда обнажённая девушка лежала у его ног, это особенно бросалось в глаза.

Она лежала…

А убийца, налюбовавшись, принялся торопливо забрасывать её горстями земли и листьями, желая поскорее скрыть бледную жертву от посторонних глаз. Работать приходилось руками, поэтому получалось медленно. С лопатой, конечно, вышло бы живее, да и вообще, лопата вещь удобная, ею и тела закапывать легко, и ударить можно при необходимости, но, увы, выходящий из лесополосы человек с лопатой наверняка вызовет множество вопросов. Чего он там рыл? Деревья сажал? Или картошку? И вообще: зачем мужчине в костюме лопата?