– Что желаете?..

– Что-то ведь по-настоящему желаю, – жестко сказал Митя, окидывая поросеночка сверлящим взглядом, – сам я не знаю только, чего. Ну, принесите мясное ассорти… и чего-нибудь попроще, лапоть мяса, ну там антрекот, лангет. И бутылку… хм… красного. «Киндзмараули».

Любимое вино Лоры. Он наморщил лоб. Пьяным не напьешься, но слегка подзабудешься. Поросеночек едва успел принести заказ и отскочить от его стола к другому, как он услышал – рядом с собой, сзади себя – хриплое дыханье, странное грубое сопенье. Оглянулся. За его ссутуленной над принесенным ужином спиной стояли четверо. И вид у них был отнюдь не вызывающе-сопливый, как у щенков, играющих в мафиков, у Лангусты, Боба и Пашки. Заросшие черными бородами и бритые морды были учтивы, с виду даже веселы. Только в глаза подошедших к нему людей не надо было смотреть. А он посмотрел. И он увидел.

Странное оцепенение, будто он хлебнул браги или сибирской медовухи, сковало его ноги. Если б ему сейчас крикнули: встань, Дмитрий!.. – он бы не встал со стула.

– Привет, га-спа-дин Морозов, – сказал с явным восточным акцентом чернобородый, по виду – старший из четверых, измеряя Митю взглядом закройщика: сколько одежки и какого качества можно выделать из Митиной дорогой кожи. – Рады видеть вас. Поговорим, если па-зволите.

Митя кивнул. Холод обнял его лоб. Револьвер, когда он, дуралей, купит наконец револьвер!

Чернобородый мужик, высоченный, как он сам, уселся, жестом пригласив остальных сделать то же. Стулья скрипнули. Митя переводил взгляд с лица на лицо. Холодный и колючий венец все сильнее, нестерпимей сдавливал его затылок, лоб, виски, как обручем. Он не мог знать, кто они. Он знал твердо: ему – хана.

– А вы похожи чем-то на волка, га-спа-дин Ма-розов, – чернобородый взял в толстые коричневые пальцы ножку хрупкого ресторанного бокала, – на хорошего, большого, красивого волка. Если бы вы отрастили бороду, мы бы приняли вас за нашего человека, честное слово. Па-смотрим. Если вы будете ха-ра-шо… правильно себя вести, мы, может быть, и примем вас в нашу компанию.

– Что вам угодно? – ледяно спросил Митя. – Для начала представьтесь.

Волк и четыре собаки, окружившие зверя. Да какой он волк. Так, тщедушный волчонок. Он еще не знает, как вести себя в стае. Он еще тычется мордой в замерзшее дерьмо. Он еще громко скулит, подняв морду к звездам, когда все вокруг, прижав уши, молчат.

– К чему лишние церемонии, – внезапно грубо, оскалившись, бросил бородатый. – Эмиль сдал нам тебя. Со всеми потрохами. Мы не шантажисты, да-ра-гой. И не убийцы. – Митя перевел глаза с лица на лицо – у них были морды закоренелых убийц, а руки… Топорные пальцы, цепкие фаланги, запястья в шрамах, кулаки как головы младенцев. – Мы предлагаем тебе отличную сделку. Лучше ты не придумаешь, даже если будешь думать так, что твоя голова задымится. Ты даешь нам свою картинку. Мы сами везем ее на Филипс. Видишь, мы даже тебя не убиваем, мальчик. – Бородатый выдохнул – Откупорь-ка «киндзмараули», Тимур!.. – Выбритый до лиловой синевы Тимур взял в грубые руки бутылку, чуть не выронил. Щелчком пальцев подозвал официанта, жестом показал: штопор, неучи, бутыльку забыли открыть. – Мы тебя не убиваем и старинную мазню твою не крадем, мы благородные, мы просто помогаем найти тебе хорошего покупателя, а взамен берем из денег, заплаченных за твоего Леонардо, процент, который… – Он взял наполенный Тимуром бокал. Темно-красное вино выплеснулось на белую скатерть, сладко запахло. – …нас устроит.

Митя хранил молчанье. Он вообще был молчун. Он мог не разговаривать со своими дворниками – с Флюром, с Рамилем, с Янданэ – сутками, днями, неделями. Здесь тебе долго молчать не дадут. Эмиль. Папаня. Так вот как все оно обернулось.

– Вы врете, – как можно спокойнее сказал Митя. – Вы все равно меня убьете. Так лучше давайте сразу. – Он знал: сразу не убьют, им прежде всего нужна картина. – А если я…

Ему самому стало странно – как такой простой ход не пришел ему в голову сразу.

– …откуплюсь от вас?!..

Бородатый переглянулся с сообщниками. Зоговорил на своем языке, гортанном, восточном. Спутники слушали не перебивая. Их лица темнели, наливались злой кровью. Потом бритый выдавил по-русски:

– Брехня, Магомед, чем он может откупиться. Если бы она знала, она бы сказала, что у мальчишки есть еще стоющая вещь. У него есть то, что нам надо взять. И немедленно. Скоро начинается аукцион в Париже. Повезем картину посуху. Это же медь. Таможня в Шереметьево не пропустит. А до Парижа на колесах – двое суток пути. У тебя котелок варит?!.. Скорей надо делать дело!

Бородатый выставил вперед ладонью заскорузлую смуглую руку. Другая рука сновала возле рта, мохнатой бороды – с сигаретой.

– Не спеши, Тимур. Я думаю, мы на черном козле по Парижу не проедем, только – на белом коне. На то мы и джигиты. Ты же прекрасно понял, как ловко я перекупил партию взрывчатки с завода и запродал ее Салману и Рустаму. А Салман работает не только на эту раздолбанную Москву. Он работает и на другие регионы тоже. Нам нужны деньги. Нам они нужны всегда и везде. Здесь наметилось крупное, хорошее дело. Неужели мы будем его терять?! Только не нужно торопиться…

Он отвел сигарету от бороды и крупно глотнул из бокала.

– … «ненуно тодопиза», помнишь японский анекдот?..

Митя сухо кивнул поросеночку-официанту, принесшему на подносе, среди горы чужих заказанных блюд, его мясной лапоть-лангет. Брякнул тарелку перед ним. Унесся на всех парах.

– И чем же ты, мальчик, собираешься от нас ат-купиться?.. наличкой?.. что тоже само по себе неплохо…

Митя отрезал ножом мясо, разжевал его, и, когда глотал, ему показалось, что оно, как кость, встало поперек горла.

– Драгоценностью. Она стоит столько же, сколько картина. Картина дорога мне… – он прокашлялся, – как память. Я с ней не хочу расставаться. Если я буду ее продавать, то как-нибудь уж сам продам. А может, и не продам никогда. – Он врал. Надо было врать как можно правдоподобней. Его голос дрожал и срывался – пусть они понимают это как хотят: как благородное негодованье, как слезную жалость воспоминаний. Как жгучий страх. Умирать не хочется никому. Смотри, Митька, у них ушки на макушке. Они ждут, что ты им сейчас скажешь. Как ты им складно соврешь. Они не верят ни единому слову! – Эта драгоценность… хризолитовое большое бальное колье. Оно из чистого золота, и золота там… о Боже мой, сколько там золота. Золотые виноградные листья, золотые гроздья… ягоды – виноградины – из чистейшего хризолита, это редкий камень, ну, вы знаете… – Говоря о камнях-виноградинах, он вспомнил глаза Инги. И глаза той рыжекосой, что так немыслимо посмеялась над ним на Арбате, на Красной ночной площади. – Эта вещь – из драгоценностей Семьи последнего убитого русского Императора. Колье одно… стоит, думаю, двух таких Тенирсов… Не Леонардо, кстати, вы ошиблись… а Тенирс… тем более, Тенирсов было два, а вы же не знаете, какой – у меня… Может, вас дезинформировали, и у меня хранится тот, другой, за которого и двадцати вшивых штук не дадут… откуда вы знаете…