— В курсе чего?

— О черт! — вскипел я. — Просто запишите и передайте.

— Не горячитесь. Уже записано. Ждите. К вам приедут.

— Не надо, — сказал я. — Я не собираюсь никого ждать. Прямо сейчас уже уезжаю. Если понадоблюсь, они знают, где меня искать.

— Так не положено, — повысил голос дежурный.

Но я уже раздраженно бросил трубку. Мне совершенно расхотелось кофе. Я погасил газ. Закрыл глаза и сделал несколько дыхательных упражнений. Потом поднялся с места, потрогал шишку над ухом и понес ключи Майе Гаевне.

Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Мои оппоненты, кто бы они ни были, словно взяли тайм-аут и предоставили оглушенной — в прямом и переносном смысле — голове кратковременную передышку. Но роздыха не получилось. С утра в субботу позвонила мама и основательно выбила меня из колеи.

— Знаешь, сынок, — с места в карьер заговорила она, — мне приснился ужасный сон. Никак не могу успокоиться. Как будто ты решил научить меня плавать. Это в моем-то возрасте. И представляешь как? Столкнул в пруд и кричишь: «Плыви, мама, плыви». Проснулась вся мокрая, ну… вся в холодном поту, до сих пор трясет.

— Мама, родная. Это ведь сон, и притом глупый. Успокойся.

Я подтрунил над ней, обещал, что не буду учить ее плавать, и, посмеиваясь, положил трубку. Но чуть позже, внезапно похолодев, едва не опрокинул на себя чашку с кофе. Я точно вдруг прозрел, что, разворошив осиное гнездо, подвергнул риску не только себя. Опасность может грозить и близким мне людям. Не спровоцировал ли я сам нападение на Милу? И даже, возможно, направил? Чушь, они что-то искали. Но почему у нее? Я вспомнил серый «Фольксваген», преследовавший меня до аркинского дома. Что может взбрести на ум этим отморозкам? На какие еще превентивные меры они осмелятся для острастки? Чем бы я ни занимался после, мыл ли машину, ездил ли по магазинам, или просто смотрел телевизор — тревога не покидала меня. Память услужливо подбрасывала пищу воображению, рисуя картины по меньшей мере десятка известных мне трагических случаев.

Мало способствовало успокоению и вечернее посещение больницы. Миле стало несколько получше, но лицезреть ее все равно было тяжким испытанием. Она казалась какой-то заторможенной. Наверняка не только от физических страданий. Видимо, за прошедшие сутки о многом печальном успела передумать и совершенно душевно изнурилась. Мой рассказ о поездке в Томилино на секунду оживил пожелтевшее лицо, что-то похожее на благодарную улыбку скользнуло по отечным губам. Потом она сделалась апатичной и вместе с тем внутренне настороженной.

Мимоходом упомянутая мной затея со сменой замков ее никак не затронула, она даже не спросила, зачем это нужно. О следователе, который наведался к ней в полдень, отвечала вообще односложно и трудно — точно через страшные душевные муки. Я не мог не поинтересоваться, как он среагировал на пленку; она лишь пробормотала: «Никак особенно», — и опустила веки. Я сказал, что в понедельник с утра наши редакционные фотографы проявят и отпечатают снимки, хотя сильно сомневаюсь в их полезности для розыска. Мне помнилось, будто из-за ресниц сверкнуло странной настороженностью. Неужели она втайне винит меня в обрушившейся на нее беде? Скорее всего, это я сам себя винил, и моя собственная аура наполнила воздух палаты вяжущим беспокойством. Стало совсем невмочь, и я обрадовался, когда неожиданно объявилась кузина Галя и дала мне возможность благопристойно улизнуть.

В воскресенье мне удалось немного стреножить воображение. Наверное, повлияли и внешние перемены. Где-то там, в небесной канцелярии, похоже, наконец-то спохватились, что еще не осень, и впервые за десять последних дней распогодилось. Черные ошметки беспорядочно метались по небу, стремясь накрыть вырвавшееся из заточения светило, но оно, лениво поигрывая лучами, небрежно стряхивало их и все больше входило в силу. Я несколько отошел. Страхи представлялись уже изрядно преувеличенными, чтобы не сказать надуманными.

И все же… И все же: Борис испарился бесследно, Мила страдала в больнице, а у меня побаливала ушибленная голова, напоминая, что почивать на лежанке преждевременно. Я слишком далеко зашел и крепко себя повязал необходимостью действовать, и действовать на опережение. Однако на сегодня все путеводные ниточки сбились в плотный, спутанный клубок, надо было отколупнуть хоть какой-то конец, чтобы двигаться дальше. Единственной зацепкой оставалась, пожалуй, напуганная вдовушка. Будет ли толк от встречи с ней — на воде вилами писано, но интуиция обнадеживала, что куда-нибудь ближе к свету она все-таки может меня вывести. Вот только Дарья Мартыновна так и не удосужилась до сих пор выйти на связь: передумала? Или кто-то чинит неодолимые препятствия? Или, не дай бог, тоже канула в неизвестность? А перспектива самому ее разыскать, не имея путной наводки, была столь же радужной, как надежда выловить из пруда затерявшийся на его илистом дне золотой ключик.

Для проформы я обзвонил кое-кого из знакомых репортеров, кто хоть скупо, но как-то откликнулся на смерть и похороны Вайсмана; тема, однако же, никого почему-то всерьез не интересовала. Быть может, потому, что покойный — странно, но факт — почти не совался в политические игры. И разумеется, ни про какую-то там вдову никто и слыхом не слыхивал. Потом я долго торкался к Саше, но неутомимый автоответчик бодро предлагал зафиксировать сообщение после третьего сигнала. Оставалось сидеть и думать. Или лежать, уставясь в потолок, — и тоже думать.

Потом неожиданно позвонил один знакомый киношник и предложил выбраться на просмотр знаменитого бакуровского фильма «Морок». Давным-давно я как будто оказал ему некую услугу — когда и какую, я успел напрочь позабыть, но памятливый малый время от времени порывался меня облагодетельствовать. Я хотел было отказаться, затем рассудил, что, пожалуй, не помешало бы отвлечься от детективных дум и хоть на короткий срок припасть к нормальной жизни. Как Антей к земле, — усмехнулся я. И согласился. Мы условились, что билеты будут оставлены на служебном входе. Я поблагодарил, попрощался и стал выстукивать номер Натальи.

К моему огорчению, ее пришлось долго уламывать. Сначала она ссылалась на некие иные планы, затем призналась, что не расположена сегодня красоваться на людях.

— Ерунда, — упорствовал я. — Развеешься. И мне поможешь развеяться. Или тебе уже наскучило мое общество?

Наконец она с неохотой сдалась. Мне показалось, что нежелание не было наигранным, и я несколько расстроился. «Какого хрена, — отрезвляюще бормотал я себе под нос. — Почему она, собственно, должна рваться на встречу с тобой, ты, Казанова? Что ты о себе возомнил».

К Дому кино мы прикатили где-то без двадцати пять. В фойе было шумно и сутолочно. Мы немного пофланировали в толчее и пристали к окну, искрящемуся в косых лучах заката. Наталья действительно пребывала не в лучшем расположении духа, и мне никак не удавалось ее расшевелить. Удивительно, но сегодня ее заметно обременяло украдчивое, а подчас и дерзко откровенное разглядывание — она раздраженно подергивалась и мрачнела все больше. Потом вдруг я ощутил на себе чей-то прилипчивый взгляд и ухмыльнулся: похоже, и мне перепала толика внимания, возбужденного обворожительной спутницей. Я повел головой и прямо у входа в зал увидел Веру — рослую, дородную, пышногрудую.