— Работы… — вспыхнула Зина, тут же представив себе массовые казни. Он словно прочитал ее мысли — так, будто она высказала их вслух:

— Нет, нет! Это не то, что ты думаешь! Мой отдел не убивает людей. Это совсем другое, штабная работа.

«Но ты убивал», — подумала Зина, глядя прямо ему в лицо, не отводя глаз.

— Я солдат, офицер, — в глазах Генриха появилась тоска. — Да, я убивал. Но я убивал с оружием в руке — врага, на поле боя, который тоже был с оружием. Но никогда не убивал женщин и детей…

«Заливай больше, лживая сволочь, — думала Зина, не отводя глаз, — так и придушила бы своими собственными руками!»

— Я не вру, — вздохнул немец. — Я понимаю, что ты ненавидишь меня так, что хотела бы убить. Но когда-нибудь я докажу тебе правду.

Только к середине вчерашней беседы Зина вдруг поняла, что он читает ее мысли в точности так, как и она — его. Это открытие ее поразило. Как могло возникнуть такое взаимопонимание с врагом? Это и ужасало, и одновременно… радовало. Потому что это был очень интересный человеческий эксперимент. В жизни Зины никогда не было ничего подобного.

В молодости она сходила с ума от Андрея Угарова. Потом по уши влюбилась в Виктора Барга. Она благоговела перед Бершадовым и трепетала перед ним. Но никто никогда не читал ее мысли.

Бершадов пытался, но он делал это только ради себя, тогда, когда ему было выгодно. А вот так, ради нее…

То, что Зина дружески общается с немцем, знали уже все в больнице. Они давно перешли на «ты» и болтали, как заправские друзья. И Зина даже скучала, когда он не приходил несколько дней.

Этой ночью ей не спалось. Крестовской не давали покоя тревожные мысли, и она ворочалась с боку на бок, мучаясь бессонницей.

Как там Бершадов, что происходит с его отрядом под землей? Зину давно мучил один вопрос. Она знала, что есть много партизанских, подпольных групп, но Бершадов никогда не рассказывал ей об этом, однако у нее создавалось впечатление, что эти отряды совершенно не координируют деятельность между собой. Группы были разобщены, и это очень мешало общему делу, Зина понимала это и без объяснений Бершадова.

И еще одно. Что должен был сделать Антон Кулешов? Зина не сомневалась, что у него было какое-то задание, он выполнял для Бершадова важную работу. Но что именно он должен был узнать, по какому следу шел?

Поразмыслив, Зина пришла к выводу, что со стороны Бершадова было подлостью отправлять ее на задание, но не говорить ей всю правду. Она попадала просто как кур в ощип, как в старой сказке: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. И при этом рискуй своей собственной жизнью. Но она четко поняла, что при первой же возможности припрет Бершадова к стенке и заставит его говорить. Все эмоции прошли.

Еще ее очень мучило то, как воспримет Бершадов ее поступок. Да, это было импульсивно, она сделала это под наплывом эмоций… Рискнула своей жизнью не раздумывая… Подобные поступки не имеет права совершать человек, связанный конспиративной работой. Но то, что она не подходит для конспиративной работы, Зина поняла уже давно.

Холодного сердца у нее нет и не будет! Да и с холодным разумом тоже проблема. Оказывается, она женщина больше, чем сама думала. Не очень приятное открытие для разведчика. И Зина боялась, что снова от Бершадова выслушает все это и даже больше.

А вот дружбу с немцем Бершадов очень даже одобрит, Зина не сомневалась. Посчитает это призом — еще бы, штабной офицер, прибыл из самого центра гитлеровской армии по спецзаданием. Просто подарок!

Бершадов будет так думать. Но он ни за что не поймет, как это — смотреть в глаза человеку, который спас твою жизнь, и при этом выискивать слабое место, чтобы его предать. Зина очень сомневалась, что сумеет это сделать. Даже если этот человек — враг.

Крестовская точно знала, что не сумеет разговорить этого немца. Ну не рождена она для подобной работы! И вот тут ее снова преследовало видение Бершадова — того самого, которого она знала по работе. Того Бершадова, который с легкостью влепит ей пулю в лоб.

Все эти мысли мучили Зину, мешали ей спать. Оттого она поднялась в половине шестого утра и подошла к окну.

Но стоять возле окна было скучно. Крестовская стала ходить от стены к стене. Именно в этот самый момент послышался шум. Он был какой-то необычный. Пока Зина лежала в больнице, она успела изучить здесь все звуки. Как правило, после пяти утра санитарки начинали мыть в коридорах полы, тихо ходили медсестры. И всё.

Людей в больнице было мало — чтобы положить пациента в палату, требовалось специальное разрешение от оккупационных властей. Санитарки точно знали, что в это время больные еще спят, и старались шуровать своими швабрами тихо.

Сначала в коридоре действительно мыли пол. Но потом и этот звук стих. Зина услышала, будто швабру просто бросили. Затем раздался приглушенный всхлип. И шаги. И шепот. И тишина…

Разнообразие! Крестовской стало так интересно, что она мгновенно выскользнула из палаты и едва не попала ногой в ведро с грязной водой. На полу действительно лежала швабра с мокрой тряпкой. А вот санитарки не было.

Приглушенный шепот доносился из-за угла. Зина осторожно прокралась, придерживаясь стены. За поворотом открывалось нечто вроде холла — большая комната с балконом посреди коридора. Вдоль стен стояли лавки.

Зина выглянула — на лавке, близко к входу, сидели две старушки-санитарки. Обе были так поглощены разговором, что Крестовскую не увидели.

Зина прижалась к стене, прислушиваясь. В коридоре была полная тишина, поэтому отчетливо был различим их шепот.

— Он же ребенок совсем! Ребенок, — плакала первая санитарка, опустив лицо в морщинистые ладони. — Я так и выскочила на них в прошлый раз: оставьте его в покое, он же еще ребенок! А сучонок этот, Яшка, прямо смеется мне в лицо: тетя Нюра, он ненамного младше меня! Себе он уже не принадлежит, мол. А этот мой внучок безголовый тоже засмеялся и с ним ушел! Беда! Погубят они его! Чует сердце, погубят! Вот чую всей душой!

— Ну погоди рыдать-то, — вторая санитарка гладила плачущую по руке, успокаивая. — Ему же всего 15 годков! Кто ж его в партизанский отряд возьмет?

— Так Яшка этот с ума его и сбил! Он же учился с ним в 121 школе, как только ее построили! А Яшка сам в подпольщики подался! Мне внучок сразу сказал, что он в катакомбы ходит! А теперь увязался за ним!

— Так подожди! Это какой Яшка?

— Гордиенко! На два класса старше. Шпана была вороватая, все учителя знали. А как румыны вошли, так на вокзал чистильщиком обуви подался, стал им прислуживать. А мать его комнаты сдает. И оказалось, что сдала комнату офицеру — чекисту из Москвы. Тот ему голову и свернул!

— Погоди… Какому такому офицеру? Да ни один опытный чекист мальчишек на такое дело не возьмет! Это же дети, просто дети! Ну разве можно детей на войну посылать? Они ж там такого понаделают, что их всех в катакомбах этих перестреляют!