— Вам это блестяще удалось, и особенно хорошо вы произносите числительные, — искренне сказала Зина, а про себя подумала: «Родился в 1910 году, значит, теперь ему 32 года. Он младше меня…» И удивилась тому, что ее почему-то задела эта мысль.

Она нахмурилась. Немец испытующе посмотрел на нее, затем произнес — и Зине показалось, с некоторой долей горечи:

— Не вы и не я начали эту войну.

— Но мы по разные стороны баррикады, — не выдержала она.

— Возможно, — видно было, что немец чувствует себя неуютно. — Однако то, что я здесь увидел… К такой войне я был не готов. Я шел в великую армию, чтобы воевать против врагов моей страны на поле боя, с оружием в руке. А не истязать стариков и детей, не издеваться над женщинами.

— Почему вы говорите мне это? — опешила Зина. Она действительно его не понимала.

— Потому, что вы меня поразили. Вы совершили такой странный поступок, с моей точки зрения — с точки зрения прагматичного человека. Вы бросились помогать тем, кому никак и ничем нельзя было уже помочь. Ни вы, ни я, даже если бы мы очень сильно хотели, ничего бы уже не смогли сделать. А вы взяли и бросили на кон свою собственную жизнь… И я все думаю, и… я не понимаю зачем. И это произвело на меня такое серьезное впечатление, что вот уже несколько дней мои мысли заняты только этим…

— Что ж, поздравляю вас, — язвительно заметила Зина, — у вас действительно живое воображение.

Немец между тем был очень серьезным.

— Я рад, что оказался рядом и смог помочь. Но скажите, правда скажите: зачем вы это сделали?

— Я… не знаю, — честно призналась Зина. Она действительно не знала. — Не знаю, что вам сказать. Я не знаю, зачем это сделала.

— Тем более странно, — немец во все глаза смотрел на нее.

— Наверное, потому, — медленно начала говорить Зина, — потому, что это был ребенок. И еще потому, что он переживал, что у мамы замерзнут ножки. А мама его уже была мертва…

— Это я могу понять, — кивнул немец.

— Но… — очнулась она, — ведь вы были там и, конечно, знали лучше меня, что помочь уже нельзя. Вы же руководили… операцией, — едко произнесла Крестовская.

— Нет, — немец покачал головой, — не руководил. Я штабной офицер. Накануне вечером я приехал в Одессу из Полтавы, из штаба командования Южной армии, привез документы, подписанные лично фюрером. И мой автомобиль с денщиком совершенно случайно оказался этой на улице.

— И вы спасли меня, женщину, которая пыталась помочь евреям? — едко усмехнулась Зина. — Ни за что не поверю!

— Я не привык, чтобы солдат избивал беззащитную женщину. Я мужчина и я военный. Я знаю, что такое честь офицера. Поступить по-другому означало запятнать мою собственную совесть. У меня тоже есть человеческое достоинство.

— Странный вы, — выдохнула Зина, у которой от всех этих противоречий начала болеть голова.

— Да, вы правы, — неожиданно согласился немец. — Многие мои товарищи тоже так говорят. Наверное, у меня слишком устаревшие понятия о жизни.

— И что ж вы, сын корабельного инженера, оказались в этой армии? — спросила Зина, смотря на него во все глаза, как на какое-то невиданное, ископаемое насекомое.

— О, это долгая история. Я сменил много профессий. Работал в фирме отца. Был актером, репортером уголовной хроники. Затем — прельстился воинской романтикой возрождения великой Германии, зова предков и прочего… Увлекся политикой, поступил в офицерскую школу… Я принадлежу к старинному дворянскому роду тевтонских рыцарей, — вдруг совсем некстати сказал он. Как школьник, который захотел похвалиться своими оценками.

— Да, вы далеко ушли от своих благородных предков, — не выдержала Зина.

— Я понимаю, что вы меня ненавидите. Но хочу повторить: не вы и не я начали эту войну…

И Зина промолчала. Ей нечего было ответить.

С тех пор немец начал приходить к ней почти каждый день. И Крестовская не понимала, что его к ней влечет: может, просто скука, тоска по дому, желание с кем-то поговорить, страшное разочарование в войне, которая оказалась совсем не такой, как он представлял.

А может, за яркостью изумрудных глаз таилось гестаповское коварство, и, понимая, что Зина ведет двойную игру, он пытался запудрить ей мозги и выйти на партизанский отряд через нее, связную партизан?

— Да что там думать! Втюрился он в тебя, ясен пень! — прокомментировал Алексей, когда они заговорили о немце. — Втюрился по уши, как пить дать! Ты всегда мужиков с ума сводила, вертела ими, как хотела. А этот хоть и немец, но тоже мужчина. Вот и втюрился в тебя!

Но Зину трясло от такого объяснения, и изо всех сил она гнала его из своей головы. А немец — она так и называла его про себя: «немец» — никогда не приходил с пустыми руками. Не говоря о лекарствах, он всегда приносил какую-то еду и обязательно лакомства — конфеты с марципаном, шоколад, пряники… Несмотря на то что все это выглядело невероятно соблазнительно, Зина не могла ни кусочка откусить. Одна мысль: «немец» отбивала у нее охоту ко всем этим лакомствам. Поэтому все угощения она раздавала нянечкам, санитаркам, медсестрам в отделении… Надо было видеть их глаза, когда Зина совала им в руки давно забытый, драгоценный шоколад, который стоил баснословных денег! Но ее эти сласти не радовали. Она очень хорошо знала подлую натуру людей. Но вот… Но вот только этот немец как-то выбивался из общей, выстроенной ею схемы. И ей было необходимо его разгадать.

Во дворе послышался шум автомобильного двигателя. Больница оживала. Зина подошла к окну. Сквозь запотевшее стекло были видны обледеневшие ветви деревьев больничного двора. Время от времени кто-то из персонала пересекал двор — при этом пробегал быстро, потому что холод стоял невыносимый. В общем, больница начинала жить…

Сейчас Зина чувствовала себя совсем хорошо. Вот уже несколько дней ее не мучили боли. Появился даже аппетит, и она с удовольствием глотала жидкую больничную овсянку. Вчера, впрочем, совершила большой грех — съела две пастилки фруктового мармелада из нарядной, красочной коробки, которую принес немец. Как-то постепенно в мыслях Зина начала называть его по имени — Генрих. Но тут же устыдившись, она отдала весь остальной мармелад дежурной нянечке. Та благодарила со слезами на глазах. Нянечке было все равно, откуда этот мармелад, а Зине нет.

Немец снова приходил вчера с очередными гостинцами. И после его визита Зина наконец могла успокоиться: если он пришел вчера, это означало, что не появится в ближайшие два-три дня.

Однажды она напрямик спросила его об этом.

— К сожалению, очень много работы, — Генрих погрустнел. — Меня прислали из штаба командования курировать деятельность одного отдела. Поэтому работы невпроворот.