У Никиты и Марии не было последнего решительного разговора, потому что каждый был уверен, что в их истории не может быть ничего окончательного. Мария до самого отъезда так ничего и не поняла. Зато Луиджи понял. Он только потому не проклял Никиту, что боялся навлечь кару Господню на голову Марии. А она его просила. Год спустя он получил из Венеции чрезвычайно нарядное письмо на Рождество.

Все это рассказал Никита Мелитрисе тихим, спокойным голосом. А когда поставил точку, увидел, что девушка плачет.

— Что вы, Мелитриса, девочка? — он взял ее холодные руки. — Вам жалко Марию? Но у нее все хорошо. Я был в Венеции три года назад. У Марии двое детей и муж коммерсант. Они счастливы.

— Мне жалко вас…

Никита Оленев хорошо помнил рассказ Мюллера о том, как он впервые встретил Анну на паперти лютеранского храма. Рассказ этот, а также грусть о прекрасной немке неизменно заставляли Никиту, случись ему идти или ехать по Невской перспективе, задерживать взгляд на высоком крыльце собора. Сам лютеранский храм казался ему суховат, даже неприятно костист, зато паперть, не в пример русским храмам, была и чище, и шире, и нищие иностранные (куда ж без нищих!) не так гугнивы и грязны. По плитам местного камня разгуливали важно сытые голуби, ветер ворошил опавшие березовые листья. Они были столь желты, что, падая на камнину, казалось, должны были звенеть, как золотые монеты.

Шла служба. Мужчины и женщины входили в собор я выходили из него той особой походкой, которой ходят в Петербурге иностранцы. Вечно-то они торопятся, и всегда-то у них время — деньги… А может, на пир спешат? Русский человек у церкви так себя не ведет, потому как любит праздник и ничегонеделание.

В таких примерно выражениях мыслил Никита, когда взгляд его зацепился за стройную женскую фигурку, которая в свойственной русскому человеку праздности спокойно стояла на ступеньках под большой желтеющей липой. Очевидно, она кого-то ждала, а может быть, отдыхала или просто задумалась. Батюшки святы, да это же Анна!

Никита сам удивился, как пылко вдруг возликовала душа его. «Что тебе в этой милой девушке, князь? — вопрошал его довольно противный, воображаемый собеседник. — Тебе давно уже пора жениться и завести детей, чтоб не прервалась линия древнего рода Оленевых. А ты пялишься на простую девушку, с которой у тебя ничего, кроме сладостных мечтаний, быть не может!» «Ничего себе — простую! — возмутился Никита. — Она акушерка будущей императрицы. Нет, не акушерка, а помощница акушерки, но это не суть важно». Он уже подходил к Анне, и последней мыслью его было — какое счастье, что именно он помог вознестись ей так высоко.

Заслышав его шаги, Анна неторопливо повернулась, наклонила головку, улыбнулась, на миг ярко блеснули очень белые, чуть широковатые зубы. На ней были платье-роба цвета топленого молока — первый подарок великой княгини со своего плеча, — малахитового цвета душегрейка, отороченная мехом. Изумрудики в ушах соперничали с цветом глаз. «Ах, как идет ей рыжая осень!» — подумал Никита.

— Мадемуазель Анна, как я рад вас видеть! Девушка сделала книксен, на щеке под глазом у нее была наклеена маленькая мушка в виде сердечка. «Ну совсем как светская дама!» — отметил про себя Никита, он так и сиял.

— Я рад, что справедливость восторжествовала, — продолжил он, — какое счастье, что вас определили во дворец. Я и не знал, что вы знакомы с медициной.

— Бедные немецкие девушки умеют все — Анна опять улыбнулась, и в этот момент на лице ее проявилась какая-то новая заинтересованность, словно за спиной Никиты села на ветку птица или паук спустился на нитке. Выражение отвлеченного интереса появилось только на миг и тотчас пропало, но Никита успел спросить: «Что?» — и быстро обернулся. Ничего… Служба кончилась, из собора выходили люди, почти задев его шпагой, прошел очень важный, маленький человечек, одетый богато и пестро.

— Князь, я очень рада, что встретила вас здесь… что имею возможность поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я всегда к вашим услугам, я до гроба не забуду… но сейчас я должна идти, — она опять стрельнула глазами куда-то поверх его плеча.

— Я провожу вас, с вашего позволения, — сказал Никита столь категорично, что девушка не посмела ему отказать.

Они пошли рядом. Анна молчала, и Никите самому пришлось выдумывать тему для разговора.

— Мы встретимся еще?

— О, конечно.

— Здесь же, у собора? Когда?

«О, милый князь, ей сейчас очень трудно выходить из дворца. У нее такая должность… О, милый князь, она горит желанием встретиться, но сейчас, право, никак… милый князь…»

— Не начинайте каждый ответ с «О!», а то я начинаю сомневаться в вашей искренности. Скоро я сам появлюсь при дворе. При особе государыни состоит во фрейлинах моя дальняя родственница Мелитриса Репнинская. Она сирота. Конечно, я буду навещать ее, я просто обязан буду это делать. Ну, а путь до покоев их высочества великой княгини, как я понимаю, не долог?

— Двор Их Величества императрицы Елизаветы в Царском Селе, — вдруг сказала Анна по-русски, акцент был силен, но прозвучала фраза вполне внятно.

— О! Вы совершенствуетесь в русском? — удивленно воскликнул Никита.

— Я учусь. И не начинайте фразы с «О!», — кокетливо заметила Анна, переходя на родной язык, — а то я начинаю сомневаться в вашей сдержанности.

Никита расхохотался.

— Это замечательно, что вы учите русский. Это значит, что вы решили связать свою жизнь с Россией. А двор Их Величества не век будет в Царском, к зиме-то они переедут в Петербург.

— Могу я передать вашей родственнице поклон от вас? — вежливо спросила Анна.

— Вне всякого сомнения. Она будет счастлива.

— Повторите, пожалуйста, как ее зовут. Можно я запишу?

Анна вытащила из висевшей на руке сумки длинный карандаш и узкий лист бумаги. Это было настолько неожиданно, что Никита забыл о ее просьбе, а только таращился на эти несвойственные помощнице акушерки принадлежности. Имя Мелитрисы было повторено несколько раз, прежде чем на листке появилась запись, сделанная в русском и немецком варианте. Листок был спрятан в сумку, и Никита вдруг увидел, что улица кончилась, уткнувшись в чугунную, богатую украшениями решетку. Далее узкая тропинка вдоль ограды вела в тесную липовую аллею. Анна поклонилась и сказала чопорно:

— Спасибо, ваше сиятельство, дальше я пойду одна, — она, словно дама, протянула Никита руку, и он поцеловал ее, крепко схватив. Надо было объяснить Анне, что разговор о встрече не просто соблюдение этикета, а горячее его желание, что встретиться они могли бы у Мюллера, если она пожелает, что старик совсем изнылся и целыми днями куксится по любимой служанке. Но Анна не дала ему договорить, она сделала неуловимое движение ладошкой, выдернув свою руку из Никитиной, как ключ из замка.

— Я буду помнить о вас… — эхо еще звучало, а она уже исчезла за липами, как пропадает из поля зрения серебряная искринка в ручье.