После обеда Мелитриса была представлена прочим фрейлинам. Их было около двадцати. Из объяснений Олсуфьевой она поняла, что на самом деле их гораздо больше, но сейчас некоторые разъехались по домам по болезни или просто в отпуск. Если государыня больна, то что им болтаться без дела да разорять государственную казну.

На первый взгляд все фрейлины выглядели совершенными красавицами, и одеты, и причесаны, во взоре подобающая томность, и разговаривают по-светски, чуть в нос, кстати, необычайно противно. Но при ближайшем, более подробном, осмотре Мелитриса увидела у своих будущих товарок кучу изъянов. Во-первых, среди них были почти старухи, им было уже наверняка за двадцать пять, и Мелитриса искренне их пожалела. А во-вторых, смотришь, у иной зубы ужасные, и она все время по-старушечьи поджимает губы, у другой глаза нарисованные, от третьей пахнет нехорошо, у четвертой вся шея в сыпи или в прыщах, не поймешь сразу что. В чем-то все фрейлины были неуловимо похожи, может быть, модными мушками — все были оклеены ими весьма щедро, и несколько спесивым выражением лица, или светлым тоном однообразного покроя платьев. Словом, фрейлин можно было поставить в строй. Это был бы самый очаровательный отряд на свете, но все-таки отряд, стадо, сборище однотипных. Но из всех новшеств, коими полнилась душа Мелитрисы, больше всего ее потрясла встреча с принцессой Курляндской. Собственно, в самой встрече не было ничего особенного.

— Мелитриса? Какое странное имя.

— Получила его при крещении.

— Понимаю, — принцесса доброжелательно усмехнулась, — но я не могу придумать к нему уменьшительное имя. Как звали тебя дома?

— Папенька — Мелитрисой, нянька — тяпой — сударыней, тетушка меня никак не звала, просто мадемуазель…

— Понятно, — кивнула гофмейстерина. — Я буду звать тебя, как папенька и на «вы», а ты называй меня мадамой…

Мелитриса сделала книксен. Мадама… Начнем с того, что она была горбата. Да, да… Такого нарочно не придумаешь — поставить для присмотра за фрейлинами старую уродку Шмидт и горбатую… страшно вымолвить — Бироншу. Екатерина Ивановна была дочерью Эрнста Иоанна Бирона, герцога Курляндского. Мелитриса родилась в тот самый год, когда Бирон — мучитель, тиран и притеснитель, фаворит покойной Анны Иоанновны, был сослан в Сибирь. О, папенька рассказывал, нянька нашептала про все эти ужасы, аресты, казни. Тайную канцелярию, да и что рассказывать, если в воздухе по сию пору висит мрак и ужас бироновщины.

Однако, присмотревшись к мадаме, Мелитриса нашла, что она вовсе не так ужасна. Ей было около тридцати лет, глаза ее природа сотворила красивыми, светло-серыми, а каштановые, вьющиеся на висках волосы были выше всяких похвал. И потом, она умна. Добавим, что горб не мешал принцессе Курляндской… тсс!.. быть другом, а может, и возлюбленной Их Высочества великого князя Петра Федоровича. Когда она сидела за столом или в кресле, то никакого горба у нее не было видно, а Верочка Олсуфьева — она с принцессой в бане мылась — говорит, что горба у нее вовсе нет, просто она кривобокая.

Простить мадаму за ее фамилию и признать, что дочь за родителей не ответчица, заставила Мелитрису романтическая история жизни принцессы Курляндской, рассказанная шепотом все той же Верочкой Олсуфьевой.

Бирона с семьей при Анне Леопольдовне сослали в Сибирь, но когда на трон вступила Елизавета, она разрешила сосланным выбирать место жительства вблизи Москвы. Они выбрали Ярославль. Маленькую кривобокую принцессу не любили ни отец, ни мать, плохо о ней заботились, и, наконец, она, тяготясь страшной своей участью, решила бежать от родителей. Но куда? Она прибежала к жене ярославского воеводы, заклиная дать ей кров и уберечь от нареканий жестоких родителей. Фамилия жены была Пушкина. И вот эта Пушкина написала письмо на высочайшее имя, в котором помимо просьб о заступничестве была еще одна, согревшая сердце императрицы. Принцесса желала принять православие.

Дальнейшая судьба повела принцессу по жизни с улыбкой. Крестной матерью ее была сама государыня. Ядвига Бирон превратилась в Екатерину Ивановну, принцессу Курляндскую и обер-гофмейстерину Елизаветы. Полученное при дворе место было не только престижным, но и денежным.

— Они следят за нами в четыре глаза, — закончила свой рассказ Олсуфьева. — Обе знают, что их задача — выдать нас удачно замуж. После выгодной женитьбы они получат от родителей много, очень много… Ну, ты понимаешь… — Верочка вдруг зевнула всласть, двуглавый орел в рот влетит, честное слово. — Спать… теперь спать…

Служба Мелитрисы должна была начаться с представления ко двору, но из-за болезни государыни его отложили на неопределенный срок. Фрейлины ловили каждое слово о здоровье Елизаветы, но сведения были неопределенные, лекари нагнали туману. Неутомимая Шмидт нашла всем работу, усадила фрейлин за пяльцы. Мадама настаивала на уроках немецкого и французского языков, а также обучения танцам и политесу. Деньги для этих нужд собрали с родителей.

Вставали рано, мылись ключевой водой, потом долго занимались собственным туалетом: прическа, румянец, ленты — фрейлина должна быть красивой!

Мелитриса с трудом привыкала к этой жизни. Она присматривалась, знакомилась, хотела нравиться, но при этом не старалась угодить старшим, не позволяла себе смеяться над теми, над кем все смеются, например над Трушиной — заикой или юной Браун, у которой был оливковый цвет лица и всегда мокрые руки. Избыток свободного времени — это было непривычно и неприятно. В ее дорожном сундуке лежали привезенные из Москвы книги, но она стеснялась их читать, так как боялась насмешек. Ведь без очков она плохо видела. Очки теперь хранились на самом дне сундука под бельем и доставались в случае крайней необходимости, когда приходилось писать письма.

Внове была Мелитрисе и постоянная озабоченность и болезненное любопытство к представителям противоположного пола. Этим захлебывающимся любопытством был пронизан весь фрейлинский флигель от подвала до потолка. Записочки, встречи в аллеях, со значением наклеенные мушки, стихи, ревность, слезы, зависть и, что всего удивительнее ночные свидания в самом флигеле. Видно, законопаченное и задраенное судно все-таки давало течь. Нельзя было понять, просачивались ли бравые поручики, корнеты, прапорщики и секунд-ротмистры (иные даже шпоры забывали снять, так и бряцали ночью по паркету) со стороны Шмидтши или мадамы. Через неделю или около того с начала своей фрейлинской жизни Мелитриса не поставила на ночь ширму, поленилась вставать босиком на холодный пол. В полночь она была разбужена чьим-то с трудом сдерживаемым дыханием. Не исключено, правда, что разбудило ее присутствие чужого человека, а дышать тяжело со страху начала она сама. Луна была на ущербе, но света ее было достаточно, чтобы рассмотреть мужскую фигуру в белом. Когда тень от фигуры достигла ее изголовья, Мелитриса дико закричала. Звяканье шпаги или кортика она приняла за звон кандалов, коими должно было быть украшено привидение.

На крик Мелитрисы немедленно отозвалась горничная мадамы. Она явилась в папильотках, со свечой в руке. Надо ли говорить, что виновник крика давно скрылся за одной из ширм?

— Что за вопль? — спросила горничная строго. Верочка Олсуфьева уже сидела в кровати, выглядывая из-за ширмы.