Он снова попытался высвободиться, но невидимый страж за спиной и каменный стул не отпускали. Снова и снова накатывала тошнота, но пустой желудок выворачивался наизнанку напрасно. Вертлявые конечности раздражали носоглотку.

– A bajo[96].

Линейку выдернули изо рта. Нижнюю челюсть прижали к верхней, голову рванули назад. Маслянистая масса хлынула в горло, словно пережеванные куриные кости.

Существо миновало горло, сжалось, дрогнуло и переместилось в грудь. Руки отпустили подбородок. Натаниэль наклонился вперед; поле зрения начало сужаться. Диего вернулся на место и заглянул в чашку со скорпионами.

– Как вас зовут? – повторил Грис.

Натаниэль вспомнил про свой носовой платок с монограммой.

– Николас Сэмюэльсон.

Грис подумал и кивнул.

– У вас есть жена?

– Нет.

– Бледная полоска на безымянном пальце говорит другое.

Диего опустил руку в перчатке в левую миску и выхватил бежевого скорпиона. Ножки его находились в постоянном беспорядочном движении, как будто он дирижировал неким оркестром паукообразных.

– Я только помолв…

Жало впилось в желудок, и гринго вскрикнул. Жуткая боль швырнула его в новый, неведомый дотоле пласт существования; жизнь, предшествовавшая этой боли, показалась пресной и бессмысленной.

Членистоногое вынуло жало из слизистой желудка, и внутренности затопила ужасающая немота. Перед Натаниэлем уже маячила неизбежная и неотвратимая смерть. Он знал, что остаток его жизни будет наполнен ярко-красной болью. Единственное, что он мог сделать, это утаить информацию, которая подвергла бы опасности Кэтлин, мать и сестру. Столовое помещение акварелью стекало с его щек.

Мужчина с седыми волосами вернулся в комнату, сел за стол и положил на колени салфетку.

Грис оценивающе посмотрел на гринго.

– Мы еще поговорим о вашей невесте. Я большой поклонник женщин. – Он снова взялся за вилку и нож, вонзил зубцы в нежно-розовую мякоть, покрытую соусом бешамель, и разлучил креветку с сообществом ей подобных.

В тот же миг внутренности Натаниэля проткнуло пылающее копье. Он вскрикнул. Раненый желудок сжался и попытался исторгнуть врага, но скорпион вцепился клешнями в ткани и не сдавался.

Сознание испарилось из головы Стромлера. Огни канделябра упали, будто умирающие звезды, и расцвела тьма.

Сын Гриса забросил в рот креветку.

Мужчина восточной наружности убрал в штаны влажный темный член и потянулся за переливчатой шелковой рубашкой. Во рту Долорес остался неистребимый, вечно преследующий вкус, вкус мыла и меди, и она потянулась за очищением (и забвением) – к бутылке с вином.

– Ртом у тебя хорошо получается. – Клиент просунул руку с ухоженными пальцами в рукав. Шелк зашуршал.

Злясь на саму себя за клеймо умелицы угождать самым разным извращенцам, посещавшим ее в «Catacumbas», Долорес приложилась к горлышку. Мерзкий вкус ушел вместе с горечью; она думала о свободе, семье и высоком Щеголе, который все испортил своей глупостью.

Теперь, после восьми месяцев в неволе, чахнувшая звезда надежды полностью растворилась в черном безмолвии неба.

Мужчина восточной наружности застегнул пуговицы на рубашке и коротко взглянул на отхваченную ниже лодыжки левую ногу.

– Что случилось со ступней?

– Скорее всего, выбросили.

– Как ты ее потеряла? – спросил он, словно обсуждая с зеленщиком испорченный кочан капусты.

– В нее стреляли.

– Врач должен был вынуть пулю и зашить рану.

– Никому в голову не пришло. Жаль, тебя не было поблизости, уж ты бы подсказал.

(Дурень, похоже, не понимал, что над ним насмехаются.)

– Я однажды помогал доктору вынуть пулю. Не так уж и трудно.

– Их было шесть. – Когда Долорес видела свою левую ступню в последний раз, та представляла собой бесформенное кровавое месиво.

Восточный гость застегнул левый рукав на запонку из слоновой кости.

– Тот, кто отстрелил тебе ногу, был, наверное, очень зол.

– А ты умен.

Гость остановился.

– Уж не пытаешься ли ты меня унизить?

– Ты и без того не больно-то высок.

Удар кулаком в живот вышиб воздух из легких и согнул Долорес пополам.

Железные пальцы ухватили ее за волосы и дернули вверх. Длинным заостренным пальцем мужчина восточной наружности ткнул в нежную кожу культи.

– Теперь я понимаю, почему ты потеряла ногу.

– Да провались ты!

Клиент озадаченно нахмурился.

– Жарься в аду, тупой монголоид, – пояснила Долорес.

Глубоко внутри оскорбленного гостя что-то закурилось.

– Я не тупой. – Он дернул ее за волосы. – У меня хорошее образование.

– Цирковой пес тоже многому обучен. – Говоря это, Долорес знала, что хочет умереть.

Стена ударила ее в ухо, отступила и двинула в нос. Смуглое лицо клиента расплылось.

– Тупая шлюха. Очень, очень тупая. – Он смачно собрал слюну и плюнул. Плевок попал в левый глаз Долорес и повис как густая слизистая слеза, но она даже не потрудилась вытереть его. Монголоид отпустил волосы, повернулся и шагнул к выходу. – Я достану приборы и вернусь.

Дверь распахнулась раньше, и уходящий остановился. Порог неверным шагом переступил Убальдо, покачнулся и рухнул на колени. Его правый глаз побагровел и заплыл, а разбитый рот напоминал растоптанный помидор. За спиной прислужника, в коридоре, стоял великан в резиновой маске, толстом железном табарде[97] поверх серого комбинезона, четырьмя револьверами и в огромных сапогах.

– Папа? – спросила Долорес.

– Я, ангелочек мой.

Грозный старик устремился к объятому ужасом монголоиду.

– Не трогайте меня… я…

Великан схватил его за горло и швырнул в стену.

– Пожалуйста…

Толстые пальцы зарылись в шею и вырвали горло. Как из садового шланга, из морщинистой трубки выплеснулась рвота, из гортани рванулся короткий пронзительный вой.

Между тем в коридоре напротив камеры возник еще один пришелец. Был он пяти футов и девяти дюймов ростом, тоже носил резиновую маску и железный табард, а также бежевую рубашку, саржевые штаны и ковбойские сапоги.