Тетка привезла едва шестнадцатилетнюю Ксюшу сама, не по правилам, но разрешили. В подарок Ольге Лазаревне французские духи и щедрый отрез японского шифона. Временно, временно, ты, деточка, не скучай, это для твоей же пользы. Тетка всплакнула, искренне, все же успела привязаться накрепко – даже и к животным бывает, а тут человек. Оформили бумаги, спасибо вам и до свидания. С той поры больше никого из Ксюшиных родственников в стационаре не видели, да и не слыхали о них более – ни ответа, ни привета. Или сгинули на полях идеологических сражений, или передумали возвращаться, мало ли как бывает? А может, вернулись, в другой стране и в другое время Ксюша стала им уже не нужна.

В стационаре Ксюша в самом деле почувствовала себя лучше. Приступы панического ужаса постепенно сошли на нет, она по-прежнему не переносила зеркальных отражений, но как-то осмысленно относясь к своему психическому повреждению. Не шарахалась, не кричала, но обходила стороной, скорее как страдающий избыточным весом, решительно воздерживающийся от мучного, чем приговоренный, бегущий от виселицы. В стационаре ее любили. Послушная, угловато-неловкая, ей нравилось помогать с уборкой, будто бы место ее насильственного содержания за семнадцать долгих лет и впрямь сделалось родным домом. Черноволосая, черноглазая – глубокие тени и длинные, печальные ресницы, – похожая на пленную турчанку, она была бы весьма хороша собой, если бы не легкая асимметрия лица. Отсутствие гармонии в чертах не делало Зеркальную Ксюшу безобразной, но и привлекательного оставалось мало. Зато ласковой услужливости во взгляде, точно в противовес природному изъяну, было не занимать. Ольга Лазаревна в ней души не чаяла, в самые первые годы даже балахоны шила, но Ксюша по неизвестной причине скоро отказалась от своего привычного наряда. Словно не видела больше нужды в маскировке, или призраки оставили ее в покое.

Но был один момент. Я вспомнил с большим опозданием, и вспомнил его исключительно из-за той, в чем-то роковой и поворотной ночи, когда пришли за Феноменом. Однажды к слову, без заднего умысла, а так, будто бы в порыве усталой откровенности Мао сказал мне. Сказал один на один, я просто случайно оказался рядом по несущественному вопросу, главный просматривал и подписывал в очередной раз истории болезней, рутинная скучная работа, он закрыл и отложил в сторону папку Ксюши Бережковой. Отложил и сказал:

– Чтобы я с ней делал, если бы не Мотя! – сказал так, будто бы иначе свет сошелся клином.

Потом он сильно смутился, а я удивился и не поверил, наверное, решил – он пошутил или оговорился. Конечно, Мотя общительный пациент, но никакой особенной дружбы между ним и Зеркальной Ксюшей вроде бы не было. Да и ни с кем не было, среди наших подопечных он выделялся преимущественным положением, с ним почтительно держался даже Бельведеров, а ведь N-ский карлик к самому Мао не проявлял должного уважения.

И вот. Маленький смешной пророк в фиолетовой шапчонке из ангоры, а за его правым плечом бледная женская фигура, уже показавшаяся мне задним числом и зловещей. Я не знал, что подумать. И вообще тогда многого не знал. Не догадывался. А вы? Как я сказал, судите сами. Если у вас хватит воображения, конечно.

* * *

Объявление войны внешне прошло обыденно малозаметно. Усилили бдительность и только. Но вот внутри! Внутри лично медбрата Коростоянова произошел… поворот, перелом, перегиб, – этого не выразить одним словом. Тем не менее, состояние, испытываемое мной, пожалуй, знакомо многим. Первое чувство было растерянность. Не потому, что я не представлял дальнейшие свои действия, тут нужна лишь голова на плечах, глядишь и придумается, чистая прерогатива разума, но речь шла именно о чувстве. Я растерялся от ощущения падения, выбитой из-под ноги привычной повседневной почвы, от сумрака неизвестности, который обещал сгуститься во тьму. И малодушно на мгновение пожалел, что залетные черти не побрали с собой Феномена. Вдруг бы все стало на свои места? Я внезапно оказался одинок среди людей, сам за себя, но этого было мало, чтоб уцелеть. Надо еще и за другого, но за другого не хотелось, да и за себя не хотелось нисколько. А сколько? Сколько потребуется. Тут торгуйся, не торгуйся! Зато я узнал – самое страшное это не внезапный конец мира и покоя, и не катастрофа в момент ее стихийного торжества. Самое страшное, это после. Когда ясно и отчетливо осознаешь: то, что было «до», уже не будет, и вопрос, сможешь ли ты выжить в сложившихся обстоятельствах? На войне, на пепелище, на голой земле. Потом настигает злость. Хочется возопить: какого, блин, ё-моё и в три этажа! Вопишь, как последний, и кулаком в стену. Но реальных путей всего два. Сбежать или отважиться. Что, в общем-то, одно и то же, к прежней жизни все равно вернуться нельзя. Дальше омерзение. Тошнота от бытия, умный поминает Сартра, который предупреждал, дурак – бога, который угрожал, а кара для обоих одинакова. Держи в себе, не сблюй на людях, им и без тебя плохо. Следующий шаг натуральное отупение. А пошло все…, адрес насколько хватит фантазии. И ничего никуда не уходит. Наконец, заключительный аккорд: что, так и буду сидеть? Пока меня, пока нас…, в зависимости от ситуации… не прибьют, не притопят, не придавят к ногтю.

Все стадии я преодолел девятибалльным штормовым накатом, будто выплеснул наружу цунами из помоев. Почувствовал себя чище и на другой планете, но лучше не стало. Наоборот, стало хуже, потому что нашло затмение обреченности. Раз уж так, раз никуда не денешься, зачем помышлять о будущем, если настоящее – точка прибытия и отталкивания одновременно. Необходимо было изобрести положительный предел, награду для храбреца или утешение для труса, или морковку для осла. Лидка. Если смогу вернуться с войны, то Лидка. Я, наверное, буду уже другой человек, давший отпор ворогам-завоевателям, и сам сделаюсь завоевателем. Женских сердец, точнее, единственного, нужного мне.

Мао, вероятно, уловил флюиды, исходившие от подчиненного медбрата и заражавшие пространство, определенное оградой стационару, велел отдохнуть денек, на службе ни-ни, не появляться. А как же…? Как-нибудь выкрутимся. В крайнем случае, я или Оля заступим на дежурство, не переломимся, да и М.В.Д. не останется в стороне, со стариком еще выйдут проблемы, горячий старик, как бы ни натворил «штрафных» глупостей. Возьмется за свою берданку, старое охотничье ружьишко, еще пристрелит кого-нибудь, тем более из-за Феномена. Вполне! Вспомнит боевое прошлое в настоящие волчьи времена. Вы, Феля, его не науськивайте. С чего вы взяли, Марксэн Аверьянович? И впрямь, с чего? На Мао переложить хомут еще туда-сюда, но на дядю Славу… Я в своем уме. Даже тогда был.

Мне оставалось одно. Вернуться в свою конуру, лечь на продавленную койку, и думать, думать. Ну, разве хлебнуть пивка для рывка мысли, и успокоения сердечного. Мао поутру выдал мне квартальную: чтобы ему днем раньше, не пришлось бы позориться с «Буратино», и было бы чем ответить заморскому фату Джеку Дэниелсу. Правда, я прозревал – премия уделена мне вне очереди, что опять же не добавило настроения, но внушило тревогу – Мао ждет от меня. Чего? Кота в мешке. Повезет, если породистого.

Узнать о мумии тролля, о «мертвом» Николае Ивановиче. Легко сказать! А чего проще? Видно, пиво наставило меня на правильную стезю. Мне же не подробности биографии нужны. Где, когда и с кем, и в какой позиции. Все остальное выдаст тот же старлей Кривошапка. За бутылку, и вовсе без Джека Дэниелса обойдемся. Одной «пшеничной» местного разлива. Перспектива распития с буйным «игуменом» мне отнюдь не доставила удовольствия, а кто обещал, что будет малиново-сладко? Толченного стекла в глотку!