Видимо, Франц-Фердинанд страдал свойственным роду Габсбургов недугом: он хотел жениться по любви. Разве сам Франц-Иосиф не оказался в точно такой же ситуации, когда вступил в конфликт со своей властной матерью, вознамерившись жениться на красивой и романтичной, но при этом строптивой и даже вздорной Елизавете Баварской?.. Франц-Фердинанд познакомился с Софией, дочерью шталмейстера императорского двора, на балу в Праге. Хотя София принадлежала к знатной и уважаемой богемской семье, Франц-Фердинанд понимал, что император вряд ли отнесется благосклонно к его браку с ней, поскольку она «не королевских кровей». Цена, которую Франц-Фердинанд заплатил за свое решение жениться на Софии, была высокой: во-первых, никто из его будущих детей не имел права претендовать на монарший трон, а во-вторых, насколько я мог заметить, Софию публично унижали — ей не дозволялось ни находиться вместе с Францем-Фердинандом в его карете во время официальных церемоний, ни сидеть рядом с ним в императорской ложе в театре. Император Франц-Иосиф согласился на брак Франца-Фердинанда с Софией только потому, что (он, кстати, считал это международным заговором) император Вильгельм II, царь Николай II и Папа Римский Лев XIII выступили в поддержку его племянника во имя стабильности и сохранения монархии.

Однако ты с твоим глобальным видением окружающего мира не обратил внимания и на эти региональные сплетни и пересуды.

Я излагаю тебе эту интригующую хронику отнюдь не по той причине, что хочу посплетничать, а для того, чтобы ты понял, какие именно события заставили меня задуматься и повлияли на мое отношение к моей предстоящей женитьбе. Я считал само собой разумеющимся, что мой брак не будет браком по любви — хотя и не исключал возможности того, что любовь все же возникнет и мы, в конце концов, сможем быть счастливыми хоть в какой-то мере. Мне иногда даже бывало трудно понять, чем руководствуются те люди, которые ставят свои чувства выше важнейших государственных интересов. Возможно, я никогда не испытывал сильной страсти, которая помогла бы мне это понять. Страсти являются всего лишь проявлением слабости характера, они способны затмить рассудок. Любовь и ненависть — чувства, которые весьма нежелательно испытывать тем, кто хочет достичь поставленной цели в жизни. В этом я, брат, абсолютно уверен, поверь мне.

«Кучер, стой!» — приказал я, едва мы выехали из ворот дворцового комплекса в суматоху венских улиц.

У меня усилилась головная боль, и, прежде чем снова встретиться с нашей — тогда еще невыносимой — кузиной, я решил немного прогуляться, надеясь, что свежий воздух проветрит мне мозги, а ходьба меня взбодрит. Выйдя из экипажа, я купил у мальчишки, выкрикивавшего своим писклявым детским голоском заголовки сегодняшних газет, экземпляр «Neue Freie Presse»[40], являвшейся, с моей точки зрения (хотя я и знаю, что ты со мной не согласишься), наиболее значительной газетой не только Вены, но и всей Австрии, — а еще и газетой, на которую равнялись аналогичные издания всего мира. Кроме того, редакция ее издания придерживалась политики буржуазно-либерального толка, а потому печатаемые в ней статьи мне нравилось читать. Уж слишком много провокационной прессы изгаживало политическую ситуацию в те дни. Поэтому я считал, что доверять можно только серьезным изданиям.

«Да уж, все в нынешние времена стало преходящим и зыбким… — размышлял я, просматривая газетные заголовки. — А вот Вена, тем не менее, продолжает выглядеть как город, в котором преобладают веселые настроения и беспечность. Люди здесь заняты развлечениями, жаждут удовольствий, которых предостаточно благодаря зажиточности и благополучию современного общества, — думал я, поднимая взгляд и осматриваясь. — А тем более на Рождество со всеми его атрибутами — красиво украшенными улицами и магазинами, хорами, исполняющими рождественские песенки, шумными рынками, огромной елью на площади перед ратушей…»

Я опустил голову и снова принялся просматривать газету. Вена притворялась: жизнь в ней представляла собой своего рода лебединую песню агонизирующего города. Моя Вена, брат, умирала: умирали Австро-Венгерская империя и ее император; умирало общество, в котором ценились благочестивые нравы и моральные принципы; умирали традиционные ценности, доставшиеся нам в наследство от наших родителей; умирали хороший вкус и чувство меры; умирали красота произведений искусства, эстетика и гармония; умирали сдержанность и рассудительность; умирал здравый смысл. Они умирали с того самого момента, когда завершилась славная эпоха здравомыслия, науки и либерального мышления. Наступила новая эпоха, основной идеологией которой стал модернизм. Модернизм в политике — революция. Модернизм в отношениях людей внутри общества — противопоставление индивида семье. Модернизм в морали — непринужденность и распущенность.

Когда я, предаваясь подобным размышлениям, остановился посреди площади Михаэлерплац, мой взгляд натолкнулся на здание ателье мод «Гольдман и Залач», и я мысленно улыбнулся — с горечью и с сарказмом. Модернизм провозглашали и в искусстве — нарушение правил и разрушение того, что было создано раньше. «Разрушать, чтобы строить!» — такой лозунг выдвигала интеллигенция. Какая чушь! Это здание навело меня на следующую мысль: искусство, будучи отражением определенной эпохи и определенного общества, является наиболее очевидным примером того, что Вена агонизирует во всех своих аспектах… Архитектурная школа Адольфа Лооса. Еще одна кучка модернистов, уродующих этот город… Обращал ли ты когда-нибудь внимание, проходя мимо этого здания, на его сомнительное своеобразие? Мне оно казалась сооружением, оскорбляющим своим жутким уродством все то архитектурное великолепие, которое его окружало: абсолютно ничем не примечательная громадина из гранита, в котором зияют примитивными проемами окна. Оно было чем-то похоже на огромный кусок сыра gruyère[41], свалившийся с неба на эту площадь. А еще оно в определенной степени напоминало мне безобразную Эйфелеву башню, в которой я не видел ничего, кроме скелетоподобной металлической конструкции, нахально возвышающейся над всем Парижем и бесстыже выставляющей напоказ свою пустую утробу (как будто ее строили-строили, но так и не достроили). И здание ателье мод «Гольдман и Залач», и Эйфелева башня были всего лишь симптомами своего рода кори, которая распространялась с неотвратимостью по всей Европе и которая нашла для себя в Вене наиболее благоприятную питательную среду.

Я пошел дальше, чувствуя, что от размышлений о деградирующем искусстве у меня даже появился горьковатый привкус во рту. Чего стоит один только «Wiener Sezession»[42]! Что представляло бы собой это объединение без Климта и пары-тройки его ближайших соратников по искусству? Сборище хулителей, нигилистов, распутников… Они вполне красноречиво выразили суть своих воззрений лозунгом, вытисненным золотыми буквами над входом в занимаемое ими здание: «Der Zeit ihre Kunst, der Kunst ihre Freiheit»[43].