— И тогда, — сказала Хильдегарда, — младенец Христос сказал Репреву, что отныне имя его будет Христофор, потому как он теперь есть окрещенный в Иордане Репрев, а Христофор означает христоносец.

Они с головой ушли под воду, и Адам, уже почти теряя сознание, шагал по дну ледяного потока, глядя вверх, туда, где струилась жидкая ртутная изнанка воды и чернела маленькая ручка Хильдегарды с упрямым указательным пальчиком, Иди! Водяные камни потопа пытались свалить его с ног, и он чудом держался на ногах.

— Но нельзя понимать несение Христа слишком буквально на веру, — продолжает Хильдегарда, — огнезрачный дух истины должен следить не внешние оболочки случившегося, а истину: искать бальзама для ран, приникать к сосцам целомудрия, уповать на источники струй, чтобы в плоти раскрылось око невинности, а в геенне мира зачалось рдение света, лик амальгамы спасения. Весь мир — Бог, и Репрев был всего лишь человеческой порцией Бога, а река нечеловеческой порцией Духа Святого, и посох тот вербный и отшельник на берегу и первый царь и второй царь-диавол — все лишь пропорции Божьего слова, которое истинно разыгрывает между собой драму мира. И дитя Иисус есть та часть Бога, которая по-сыновьи испрашивает у всемогущества Господа помощи своего отпадения от отца силы: в чем, Боже, смысл для нас-в-себе разделения на Отца и Сына, на слабое гибкое конечное смертное и неслабое негибкое неконечное и бессмертное? В чем смысл бытия части? Зачем мне во плоти и боли осуществлять то, что уже мысленно молниеносно и сверхчеловечно решено провидением и предначертано, а именно — Репрев решится перенести младенца Иисуса и не сможет перенести без Божьей помощи. Зачем сыну ломать комедию, проживая решенное нравоучение в виде младенца и одновременно великана, в виде реки н в виде посоха? Кто ученик в опыте, если ты сам и есть Христофор, несущий себя через реку бытия, Господи? Достойно ли левой руке делать вид, что не ведает того, что делает рука правая?.. Я спрашиваю уже тебя, Адам. Не сам ли себя искушает искуситель?

Вопрос Хильдегарды задан в духе средневековой схоластики, и Адаму требовалось отвечать в подобном тоне мысли.

— Ответ может быть только один-единственный, Хильдегарда! — Огнезрачный дух, лампада небес, глас сладчайший и око целомудрия — все эти имена Создателя бессильны перед именем, откуда берет начало источник всех струй. Назовем его — Слово. Вспомним — в начале было Слово. Повторим — и Слово было у Бога и воскликнем — И Слово было — Бог! Так вот, Хильдегарда, Бог, создавая мир, не распался на три ипостаси сущего. Как можно назвать Благом то, что неуязвимо взирает с божественной высоты на насекомость тварного мира н судит его подлую грешность? Нет. Благо потому остается Благом, что Господь всем своим триединством пал в Бытие и, творя, разделил с ним до конца его грешную участь. В этом смысле над миром нет Бога, он в мире, и только толчком творения направлен к спасению. И если мир не спасется, то и Бога не будет, и не вернуться гласу сладчайшему в блаженносущее Слово. Господь рискует погибнуть с миром, Хильдегарда, и только потому он есть Благо. И не сам он себя несет через Иордан юдоли, а переносится на плечах грешника великана Репрева. И не дано провидению уповать на те, что Репрев не провалится в землю, не уронит в воду младенца. Бог не умеет плавать.

— Иди!

И Адам с девочкой на плечах в изнеможении вышел из воды и опустился на берег, туда, в траву у куста ивняка, на ватные шапки таволги. Тяжело дыша, он опустил малютку на землю. Тяжело дыша, он слышал редкие гудки автомобилей на близком шоссе. Вид на гору Аминь погас, оставив после себя матовую рябь алого раздражения на сизом горизонте. Короткая летняя ночь была уже на исходе, да она практически к не наступила, затопленная отражениями светлого неба. Девочка спала на мягкой 'граве сладким сном детства. Поток времени звучал грандиозным хором мгновений, но он был не слышен, как не слышен легкий бег бога Эрона, обутого черепахами: сквозь июльское лето переправы через Иордан шел декабрьский снегопад 1977 года. Но снегу не достало силы, и, снижаюсь к земле, он превращается в дождь.

Это дождь рождества: 27 декабря на швейцарском кладбище Корсье-Сюр-Веве хоронят Чарльза Спенсера Чаплина. Чарли! Король смеха сквозь слезы. Он покойно скончался накануне в рождественскую ночь в присутствии прекрасной Уны и семерых детей. Прекрасна смерть в сердцевине рождения, при свете Вифлеемской звезды, на руках мадонны, в теплом запахе хлева, под стыдливую жвачку быка и молчание осла. Когда гроб Чаплина опускали в могилу, шел дождь, и Уна, семеро детей, врач и слуги стояли под раскрытыми зонтами. Там, за линией жизни, юный Шарло наконец-то встретится с Хетти Келлы, она уже видна мертвым глазам маленькая фигурка первой любви; Чарли видит воскресный денек в четыре часа у лондонского Кеннингтон-гейт — девушку, которая выпрыгнула из трамвая… в простенькой матросской шапочке, синей матросской курточке г блестящим я медными пуговицами, в карманы которой она глубоко и прекрасно засунула руки, там в конце аллеи на фотографии начала века. Фотографии стиснута ее рукой в сетчатой белой перчатке. Но чу! Доносится дробь барабанов. Теплый ветер треплет национальные флаги, цветочные гирлянды и транспаранты: давайте любить друг друга, — пока над Корсье-Сюр-Веве моросит дождь рождества, а Москва скована льдом коммунизма, в Балге — столице ЮАР — идет коронация Жана-Бенделя Бокассы, провозгласившего себя императором. Весь фокус в том, что черный Бокасса абсолютно копирует парижскую коронацию своего кумира Наполеона Бонапарта образца 1804 года: бронзовый трон, который выкован во Франции, лавровый венец, корона с бриллиантами, платье для супруги Бокассы — все точнейшая копия наполеоновского восшествия на престол. Отличия незначительны — подданные должны приветствовать монарха шестью мелкими шажками с финальным подскоком и полупоклоном, да в монаршем морозильнике с секретным замком хранится разрубленное тело вчерашнего политического соперника, труп ждет искусного повара — Бокасса людоед, но… тссс… гремит туш, ветерок декабря раскачивает цветочные гирлянды, накрапывает дождь рождества на кладбище под Лозанной, некие москвичи греются в невиданную морозную новогоднюю ночь у костров во дворах — от жуткой стужи полопались трубы центрального отопления, тормозит как во сне тормозами трамвай у Кеннингтон-гейт, очаровательная мертвая Хетти спрыгивает с подножки навстречу вертлявому юноше в темном дешевом костюме, который тесно облегает талию, в темном же галстуке и с черной эбеновой тросточкой, которой он небрежно помахивал, чтобы наверняка скрыть волнение. Дым застилает мне глаза, напевает меланхолик Джанни Моранди свой легендарный шлягер 70-х ветреных годов — именно эта мелодраматическая мелодия стала печальным рефреном той уже забытой эпохи мирового разочарования не в жизни, нет, а в самом желании. Мера той эпохи — один эрон, время, за которое «Пионер-10» пролетит через всю Солнечную систему. Ее драма — потеря подлинности. Ее лейтмотив — насилие. Ее душа — абсурд. Ее нерв — эротика. Ее вектор — превращение Эроса в Хронос, слияние двух мужских стихий в эрон. Звук той эпохи — соловьиный свист могильной лопаты в земле… В ночь с первого на второе марта следующего за 77-м 1978 года абсурда неизвестные грабители вскрывают могилу Чаплина и похищают гроб с телом покойного. Потрясенная семья ждет ультиматума от вандалов. Но они молчат. Пройдет несколько кошмарных месяцев, прежде чем гроб с Чаплином будет найден и снова захоронен в земле. Гробокопатели так и не дадут о себе знать. Пройдет еще энное количество времени, прежде чем их поймают… боже мой, это два безработных маленьких человека, два неудачника, две копии Чарли, которым снова не повезло. Но мимо! Тем временем на окрестности отправной точки, где установлена ножка нашего циркуля — речь о Москве, — тем временем на Москву нисходят таинственные слова: ашрам, нирвана, самадха. На прилавках появляются котлеты из хека. Ходят слухи, что экстрасенс женщина Джуна секретно лечит Брежнева от косноязычия, старческого маразма, рака, импотенции и бруцеллеза. Последние хиппи раздают цветы прохожим на Суворовском бульваре. Рубик изобретает свой легендарный кубик. Лето стоит душное, жаркое, парное, с далекими грозами по ночам, небо до утра так и не гасится до черноты, до самой зари играет прибоем зарниц.