Адам оглянулся на содомогоморру. Грешники брели по деревенской улице. Стена косого дождя кипела над озером, где глаз хотя и не смог различить в сизой кипени водяное лицо или пятно монаха на дивном утесе, зато ухо отчетливо слышало всепроникающее восклицание латыни: трансэат а мэ калике истэ! Да минует меня чаша сия… латынь озвучивала, озаряла, облекала в перечень мартиролога, но не спасала. Еще один шаг, — ой! — тихо воскликнула девочка.

Их окатило жаром. Здесь стояло огненное копье херувима, и след его еще был виден и ощутим в виде горячего столпа света, облепленного сотнями бабочек и оплетенного до верху цепким вьюнком и полевой лилией. Это были отроги рассеянного видения; от жара потрескивали волосы, сохли губы. Адам вновь догнал край убегающих грез Хильдегарды Бингенской: огнезрачный дух, гора Аминь, глас сладчайший, зеницы зла, башня гордыни, бальзам для ран, жемчужины духа, око целомудрия… когда Адам вошел в рощу, она уже была насквозь расшита шелковой нитью вечера, укрыта тенетами легкого сумрака, унизана ранними бледными звездами, увешана наперстками света, пролитого на трехпалые дубовые листья. Роща была полна гулом темно-зеленого жемчуга. Ручьем соловья, брызгающего серебро из глубины куста ежевики. Тишиной низкой травы. Адам снял с плеч кукольную девочку — она была все так же безмолвна и неуязвима, прохладна, чиста, спокойна: ручки и ножки ее отливали фарфоровой белизной, глаза смотрели ясно и задумчиво, стрекозиное облачко, платьице не измято. На все попытки заговорить она отвечала молчанием обета. И молчание ее успокаивало. Адам присел, откинувшись спиной на теплый ствол: оставаться в леске? Нет, надо было выходить к шоссе, идущему на Москву. Ночь тем временем приближалась откосом темной мирры, настоем лунного сна с открытыми звездам глазами. В густоте набегающей прохлады, в цепенеющих шорохах мглы все отчетливей проступали разбросанные то здесь, то там обрывки экстатических видений Рождества: пелены младенца, окантованные молочным бисером на ветках молодого дубка; драгоценный сосуд Мельхиора, утонувший по горлышко в зеленой глубокой пене можжевельника, — на его перламутровое мерцание слетелся сонм ночных нимфалид; золотой чертеж ясель в лесной глубине; ангельский смычок света на дне родника. Куст орешника, озаренный перышком щегла Вифлеема. Благоухание бальзама. Капель мирры. Настойчивость поклонения.

Когда вифлеемская рощица осталась позади, Адам увидел наконец со склона холма ночной зигзаг Ленинградского шоссе, размах небосвода во всей красе и нетлеющий контур снеговой громады горы Аминь — высь откровения мерцала в бездне за чертой времени… зато до шоссе было практически подать рукой — меньше километра по прямой. Осторожно спускаясь в неглубокий распадок — девочка уже сладко спала, обняв его голову теплыми ручками, — Адам не сразу заметил на дне мягкой расселины тусклый водяной блеск. Здесь, в тишине чуткой ночи, где был отчетлив самый слабый хруст веточки под ногами, или звук автомобильного клаксона с автострады, или дальний звук самолета, летящего на Москву, молчание бегущей воды, — а на глаз поток был охвачен перекатами быстроты — пугало. Спустившись вплотную, Адам окончательно убедился: водный поток перед ним лился абсолютно беззвучно. Око целомудрия только смежило веки, и ртутный блеск грез еще мерцал и играл на лбу провидения. Оставалось только покориться неизбежному. Счастливо отыскав подходящую сухую ветку покрепче и подлинней, чуть ли не посох, Адам связал шнурки снятых кроссовок, закатал брюки — девочка не проснулась — и молитвенно вступил в беззвучную воду. До противоположного берега было от силы пять — семь шагов. Но уже сделав первый шаг по песчаному дну — вода залила ноги выше колена — Адам понял, что вступил в само время, и поток времени уносит его в историческую даль и обратного пути нет. Остаться просто свидетелем не удалось! Он сделал еще один шаг вперед — песчаное дно сменилось мелкой речной галькой с резью ракушечника. Водный поток грозно раздался, блистая лунным отливом, но берег хоть и отдалился, но все же виднелся полу отчетливо, с кустом ивняка и ватными шапками таволги. В напоре потока стали проступать первые проблески звука бегущей воды и звучание утонувшей латыни: глоссолалия космоса, объявшего хаос — кви кум Иэзу итис, нон итэ кум иэзуитис; идущие с Иисусом, не идите с человеком… Третий шаг, — и Адам уходит в глубь потока по самый пояс. Босая нога скользит по морской гальке. Всю ночную плоскость лунной воды захватил глубочайший муар — отражение горы Аминь. Посох покрылся бурными побегами бессмертника, а звонкий голос девочки сонно, но твердо вымолвил вечное: иди! Адам уже еле стоял на ногах от напора воды и страшной тяжести на плечах. Невесомая девочка стала непосильным грузом, вода — ледяной. Иди!.. Еще один шаг в бездну — и Адам уходит в бег времени по самую грудь, из-под ног веером разлетаются испуганные рыбы и птицы: они цепляются всеми силами за то, что сейчас. Внезапно Адаму Чарторыйскому открывается свыше смысл происходящего: он отброшен в детство Хильдегарды Бингенской, в плоские отражения раннего средневековья, а подлинное имя его — Христофор, а еще раньше он звался Репрев, что значит одновременно «отверженный» и «осужденный», а случилось с ним вот что — от рождения силач великанского роста, он всю жизнь простодушно ищет служения силе, но такого служения, чтобы властелином его мощи — и живота в придачу — был земной царь из самых великих и самых могущественных, царь силы. И после долгах скитаний Репреву удалось отыскать такого вот немного властелина… Иди! И Христофор с головой погружается в воду потока… так вот, и однажды силачу Репреву удалось найти такого властителя и послужить ему до тех пор, пока вдруг не обнаружилось, что повелитель тот не сильнейший, что царь сей боится дьявола. Оставив царя, Репрев предлагает свою силу и мощь дьяволу, ведь на свете нет никого могущественней, чем он!.. Иди! Детский пальчик Хильдегарды сверкает в толще воды над его головой указующим перстом провидения… но и дьявол сей, оказалось, трепещет перед крестом Иисуса Христа. Судьба вновь обманула великана. Где ты, Иисус? Оставив двор и службу Сатаны, силач отправился по белу свету в поисках того, самого могущественного и величайшего из земных властелинов по имени Христос. Тщетно! Никто не мог указать Репреву царство Христа, пока наконец один отшельник не остановил его советом послужить Богу на берегу бурной реки, перенося через воды путников и не требуя с них никакой уплаты. И великан согласился. Порой за один раз Репрев переносил на себе по десять человек. И вот однажды к нему обратился за помощью ребенок: Перенеси меня через реку. Репрев ответил, что не привык переносить людей поодиночке и тратить впустую свою силу: подожди попутчиков. Но берег па удивление был пуст, а ребенок настойчиво упрашивал, и Репрев скрепя сердце усадил его на плечо и шагнул в воду. Крохотное дитя показалось ему легче пушинки, и великан невольно подумал, что легкая служба оскорбит Бога. Но стоило ему сделать следующий шаг, как от тяжести младенца его ноги ушли по колено в речное дно — никогда силачу не приходилось поднимать и переносить столь тяжкий груз. Наконец, на самой середине брода, тяжесть показалась Репреву совершенно невыносимой — сквозь град пота и крови ему чудилось, что он не младенца несет на себе, а все мироздание, и тогда, взмолившись, Репрев спрашивает ребенка: кто ты, младенец? И тот отвечает ему: я тот, кого назовут Иисусом Христом. А я — Репрев, — ответил великан, — тот глупец, который вето жизнь искал властителя самого могущественного и сильного на земле, чтобы послужить ему. И ты нашел его — был ответ. Но почему тогда ты так мал, слаб и выглядишь, как младенец? Потому что сила мне не нужна, она — удел слабых. После этого Репрев, уже из последних сил, сквозь стон, пот и слезы сознался, что не может перенести Иисуса Христа через реку, потому что каждый шаг увеличивает груз вдвое. И ребенок объяснил, что именно таков промысел провидения: жребий человеческий одному человеку не под силу, и с этими словами дитя протянуло великану игрушечную веточку, которая была привязана у него на поясе, и та смешная веточка вербы в руке Репрева превратилась в великанский посох, цветущий, как весеннее дерево, и, только оперевшись на тот посох, оп смог перенести наконец ребенка через реку и в изнеможении пал на берег. От падения великана сотряслась земля.