Мария очень старалась приладиться к местному быту, местным порядкам, устоям. Что ж делать, если так довелось жизни повернуться.

Все в лес за ягодами – и Маша улучала время, шагала в лес с корзинкой вместе с другими бабами. Покупала сахар целым мешком, варила варенье, крутила компоты.

Все по грибы – и Мария туда же, хоть и леса поначалу боялась, и грибов не знала. Да невелика наука, быстро научилась, здесь брали только боровики, рыжики и лисички, остальными брезговали. Леса в здешних местах богатые, красивые, только глухие, бесконечные. Ошибешься, пойдешь не в ту сторону – и будешь плутать хоть несколько дней, пока не вывернешь случайно на какую-нибудь деревню или на вышки зоновские «Стой, стреляю!». Каждый год почти ищут в тайге грибников. Но Незабудка-подруга всегда рядом, скажешь ей тихонько: «Домой, Незабудка», – она из лесу и выведет, знай следом иди. Придет Мария домой, попьет молочка, вытянет гудящие от усталости ноги, посидит немного и принимается грибы перебирать, чистить. Варит, солит, сушит в печи, суп наваристый из белых сварит, вкуснотища, даже Пургин хвалит.

На смену лету незаметно пришла осень. Зарядила дождями, забарабанила ветками яблони в кухонное окно, завалила ароматными тугими яблоками. Елки за домом, будто мокрая собака, отряхивались на ветру, разбрасывали холодные капли. Небо опустилось низко, нависло над Лошками чугунными тяжелыми тучами, средоточием муторных, затяжных дождей. Туристов почти не было, сезон подходил к концу. Теплая летняя дорожная пыль превратилась в чавкающую непролазную грязь, когда ходить можно только в резиновых сапогах. Дождевик с капюшоном не успевал высыхать, постоянно ронял с вешалки на пол грязные слезы.

Жизнь переместилась со двора в дом, под крышу. Белье теперь сушилось на чердаке, посудный тазик примостился в углу у печки, за корзинкой с растопкой.

Утро теперь начиналось с разжигания печи. Мятая газета на донышко топки, поверх несколько кусков ссохшейся березовой коры, наколотые предварительно щепки, а сверху уже поленца со смешным названием швырок. Чирк спичкой – готово дело, тяга отличная. Да не забывать подкладывать дрова, а то прогорит, и все заново начинай.

Умывальник тоже переехал в сени. Сени холодные, вода спросонья кажется не просто студеной, а обжигающей. Зубы ломит, мурашки бегут по рукам вверх, по шее вниз.

Привычный завтрак – бутерброд да чашка кофе – и вперед в контору. Отзвониться Пургину, поговорить с Ольгой Антоновной, решить возникшие вопросы. Стильные одежки, которые Маша достала из чемоданов после устройства на работу, очень скоро вернулись на прежние места, Маше удобнее и привычней было в шортах, джинсах и брюках. Пургин даже шутил:

– Ты, Мария, прямо как аргентинка. Мне дружок рассказывал, что в Аргентине круглый год в шортах ходят. Летом шорты короткие, из тонкой материи, осенью подлиннее и потолще, а зимой ниже колена и на теплой подкладке. Так и ты, смотри сама, конец сентября, а у тебя сверху свитер с курткой, а снизу голые ноги ниже коленей торчат.

– Вы на что намекаете? Я, между прочим, приличия всегда соблюдаю, шорты по самое некуда не ношу, все пристойно.

– Да я не про то, в наших местах нормально. Только смешно мне, Мария.

Мария же в долгу не оставалась:

– У вас, товарищ Пургин, между прочим, тоже с гардеробчиком как-то странно. Что вы круглый год в гавайских рубахах ходите? Зима на дворе, лето, осень – все одно, как на вас посмотришь, так сплошные тропики кругом. У нас, кстати, народ ставки собирается делать на то, сколько у вас этих самых рубах разных имеется.

– Да ты че? – Пургин растерялся от известия о том, что его внешний вид обсуждаем, оказывается, всеми Лошками. – Нормальные рубахи, красивые ведь, яркие. Мне, например, нравятся. Я везде, где вижу, новые покупаю, у меня их штук двадцать, наверно…

Но тут же взял себя в руки. Сказал нарочито сердито, отводя глаза:

– Много себе позволять стала, Мария! Не твоего ума это дело. Работай давай лучше, за народом бди, а не мое исподнее считай.

Вот ведь нахалка! Что себе позволяет? Да с ним, с Пургиным, сроду здесь никто так не разговаривал. Мармулетка столичная. Но!.. Но работает хорошо, отлично работает. И нравится она Пургину, в самом деле нравится. Не так нравится даже, чтобы в койку тащить, а так, что почти до уважения к ней доходит.

Несмотря на Машины опасения, что как закончится сезон, то уволит ее Пургин, Пургин вроде бы увольнять не собирался. Кстати, зарплату Пургин положил ей вполне приличную. Конечно, когда-то Маша только рассмеялась бы, предложи ей кто поработать за такие деньги – есть ли смысл, если их хватило бы только на парикмахерскую, солярий и косметику? Но теперь она совершенно точно знала, что месяц на них прожить вполне даже можно. И мясо можно покупать, и творог, и вкусности в Норкине. На Македонского надежда небольшая, когда привезет денег, а когда и так приедет, голяком, у Маши отъедаться. Маша привыкла, мало на него рассчитывала.

Степаныч, помятуя о том, что Мария не терпит критики в адрес мужа, впрямую его никогда не критиковал, но пел. Как только речь заходила о Македонском, Степаныч начинал петь:

Я его слепила из того, что было,

А потом, что было, то и полюбила…—

выводил он старательно:

Но зато лучше всех на свете

Он поет песни про любовь…

А позже еще и эту:

Тебя забыть невозможно,

Тебя понять нереально,

Тебя любить очень сложно,

Ведь ты ненормальный…

На песни эти Мария сердиться не могла, как ни старалась, даже смеялась над хитрой выдумкой Степаныча.

Туристов меньше – и приятельница ее Александра тоже стала посвободнее, иногда вдвоем шли они в лес за грибами, на болото за клюквой, ездили в Норкин по хозяйственным делам. Александра снова собиралась к мужу, Маша обещала снова помочь с музеем.

Только в отношениях со Степанычем ничего не менялось, он регулярно навещал, помогал, приносил показать наиболее удачные рисунки. У него в душе тоже что-то отпустило, неизменные виды старого Питера сменились местными пейзажами, по-осеннему яркими, с багряно-охристой листвой, или же унылыми, темной сосновой зелени с нависшими тучами, с оголившимися стволами деревьев. Некоторые картины, которые Степаныч щедро ей дарил как особенно получившиеся, Маша вставила в рамы и развесила по стенам в доме и в конторе. А те, которые вышли похуже, без души, Степаныч продавал туристам, они охотно брали. Денежки у Степаныча в кармане завелись, и он на несколько дней уехал в облцентр, а, вернувшись, всем сообщил, что «проходил процедуры».

– Мне в голову, Мария, такую штуковину вживили, что я теперь – как выпью, так с копыт сразу, и брык. Надо мной сам профессор руками водил, пассы делал. Как Кашпировский по телевизору делает, видела раньше? Так вот, и мне так же делали. Я теперь ни-ни, даже и не предлагай.

Справедливости ради надо сказать, что Мария и не предлагала никогда, но он и вправду не пил больше, говорил, что тяги нет к выпивке. Иногда Мария выбирала время, шла с ним на этюды, брала с собой термос горячего чая, несколько яблок по карманам, немного конфет.