Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Фашисты! — сказала Варя после долгой паузы. — Проклятые фашисты!
Пинчук не ответил. Он не понял, в связи с чем Варя произнесла эти слова. В связи с тем, что кругом разбито, опустошено и люди, когда-то жившие здесь, бедствуют. Или в связи с тем, что война свела их так неожиданно и война же делает их встречу такой неопределенной, зыбкой. Может быть, Варя подумала обо всем этом вместе, подумала и назвала тех, кто виноват во всех их, бедах.
— Ничего, — вздохнул Пинчук, как бы продолжая свои размышления. — Они ответят за все. Теперь уж, думаю, скоро. Скоро наступит им конец.
Пинчук посмотрел на Варю. Варя тоже посмотрела на него — быстро, и тут же опустила глаза.
— Как называется твой город?
Он назвал и отчего-то погрустнел.
И Варя вдруг тоже задумалась. Отвернулась и стала смотреть на лужайку, исполосованную танковыми гусеницами. Казалось, она потеряла охоту продолжать разговор.
Они снова вошли в лес. Деревья и кусты стояли здесь густо, тесня узенькую тропинку. Иногда Варя даже касалась плечом его плеча. И каждый раз у Пинчука возникало искушение обнять девушку. Но пока он раздумывал, тропинка выбегала на полянку, и Пинчук ругал себя за проклятую робость. Все, на что он решился, — это взять ее за руку. Не поворачиваясь, она торопливо и каким-то чужим голосом тихо сказала, что ей пора, что если старшина Кукушкин спохватится, то могут возникнуть неприятности, а ей на фронте обидно получать замечания.
На небе плыли редкие облака. Пинчуку показалось, что из груди у него тоже что-то уплывает вместе с облаками. Он опустил Варину руку. — «Вот так — она старается избавиться от меня… Ей не понравилось, и она решила поскорее уйти от меня. Ну что же…»
Глядя куда-то в сторону, он сказал, что ему тоже пора, что времени уже много. Он старался говорить спокойно, но скованность чувствовалась в его голосе.
— Сколько сейчас времени? — спросила она.
— Уже четыре часа… Шестнадцать часов двадцать две минуты, — сказал он, уточняя.
Все разговоры, все слова будто заволокло туманом. «Поменьше лирики, Пинча. Теперь твоя задача — найти попутную. Ты обещал лейтенанту вернуться вовремя».
— Как ты доберешься? — спросила она.
— Через час буду у себя, — небрежно сказал он, продолжая глядеть в сторону.
— Неужели через час?
— Самое большее через полтора, — ответил он тем же тоном.
Где-то за лесом шла редкая перестрелка. А еще дальше, над горизонтом, висело большое фиолетовое облако. В лесу стоял полусумрак, и было почему-то неуютно и пусто, громко шелестела листва под ногами.
Варя неожиданно сказала:
— Дальше я пойду одна. А ты этой дорожкой выйдешь к шоссе. Ты не забудешь нашу полевую почту?
Они помолчали мгновение.
И вдруг Пинчук понял, что у него сейчас остался один-единственный шанс. Он робко взял ее за руку. И внезапно близко увидел ее глаза.
— Ты — сумасшедший, — сказала она, отстраняясь, но глаза ее говорили о другом. — Ты сумасшедший…
После, когда Пинчук останется один, он будет часто вспоминать ее слова, сказанные в тот день, и этот ее взгляд. Он всегда считал, что девушкам проще и легче: они командуют. Они знают все наперед и командуют. А парни постоянно пребывают в неуверенности и в боязни совершить непоправимую ошибку. И как им порой недостает одного слова, одного взгляда, чтобы обрести уверенность.
Этот день оказался для Пинчука удивительно счастливым. Буквально все сопутствовало его счастью: не успел он выйти на шоссе, как из леса прямо перед ним вырулил, неуклюже переваливаясь по ухабам, старый «ЗИС», груженный ящиками. Пинчук проголосовал, и шофер, смуглый, чубатый украинец, открыл дверцу кабины.
Когда Пинчук уселся, шофер попросил закурить и, увидев в руках, сержанта «Беломор», сразу взял штук пять, объяснив простодушно, что делает это из боязни не встретить его вскорости, а курить, безусловно, ему скоро опять захочется.
Шофер спешил, свирепо крутил баранку, ругал своего помкомвзвода, который не даст человеку вздохнуть ни днем ни ночью. «ЗИС» подбрасывало на выбоинах, ящики громыхали в кузове, а мотор начинал кашлять, чихать, пока с помощью каких-то манипуляций с рычагами шофер не утихомиривал его.
Когда дорога пошла ровнее, шофер поинтересовался, куда едет сержант, и Пинчук соврал, сославшись на неотложные служебные дела, которые якобы ему поручены. Шофер начал материться, теперь уже переживая за Пинчука, которого посылают в такую даль на своих двоих. Пинчуку было неловко его слушать, и он довольно горячо защищал свое начальство, которое, дескать, правильно рассчитывает на попутный транспорт.
— Попутный, — рубил шофер. — То он есть, а то и нет его. Кукуй тогда в поле. — Он скосил глаза на ордена, внушительно поблескивавшие на груди Пинчука, и рванул ручку с черным набалдашником, пытаясь переключить скорость. — Я сначала подумал — в отпуск сержант шагает, а тут, оказывается, по служебному делу. Ну, умниками стали все, подсчитывают, значит… Валяйте, валяйте… А у нас в автобате в писарях, чернявая такая сидит и, промежду прочим, родинку на щеке у себя устроила. Так она по каждому своему шагу «виллис» гоняет, сядет на первое сиденье и гонит, куда ей захочется. А попробуй — скажи?! Понял?
Пинчуку было очень неловко за свое вранье, он уже собирался признаться во всем, но, к счастью, шофер перевел разговор на другую тему. Оказывается, сводку передавали: наши в Таллин вошли, и шофер, видимо достаточно наслушавшийся в своих поездках разных прогнозов насчет войны, высказывал свои соображения:
— К Новому-то году — бац бы да в Берлин. Гитлера да всю его бражку — на телеграфные столбы. Чтобы знали наперед, как чужую жизню топтать. Моя бы воля, я бы всю их землю в прах раскидал. Сам прикинь: гоняю на этой трехтонке, пригоню до Берлина, как полагается. А потом куда мне? Домой? А дома-то у меня и нет. Понял? Нет дома, и никого в живых не осталось. Ни жены, ни ребятишек.
Ревел грузовик, летела под колеса дорога, громыхали в кузове пустые ящики; жадно затягивался папиросой шофер, уставившись зорко вперед. Молчал Пинчук. Недавнее радостное ощущение счастья потускнело, и он тоже хмуро глядел, и образ Вари, минуту назад такой отчетливый и ясный, внезапно подернулся туманом, и Пинчук с особой остротой почувствовал, что война продолжается, что врага надо бить и бить.
Не доезжая километров двух,