Собравшиеся для официальной встречи вскоре разделились на небольшие группы, которые стали постепенно перемещаться к месту празднования, приготовленному у фонтанов перед дворцом. Тейе, подходя к столикам позади Аменхотепа, услышала голоса племянницы и дочери, выделявшиеся на общем фоне. Их слуги стояли, неловко отводя глаза, а некоторые придворные останавливались послушать, о чем идет речь.

Тейе замерла.

– Царевна, ты визжишь и галдишь, как дворцовая мартышка, но твое глупое позерство напрасно, – шипела Нефертити. – Ты не только уже распрощалась со своей юностью, но к тому же еще и бесплодна.

Ситамон самодовольно улыбалась.

– А ты надменная выскочка. Диск и перо – мои. Знай свое место и попытайся произвести на свет еще дочерей, чтоб тебе было чем себя занять. Или научись ткать, чтобы скоротать часы, которые ты будешь проводить в гареме.

Это было намеренное оскорбление, потому что ткали только мужчины, так же как только мужчины выпекали хлеб. Слушатели ахнули. Ситамон опомнилась, пристально оглядела собравшихся и ринулась мимо фонтанов, чтобы занять свое место рядом с рассеянным Аменхотепом. Нефертити стояла, кусая губы, ее серые глаза сверкали. Когда она, наконец, заметила на себе задумчивый взгляд Тейе, ей удалось выдавить вежливую улыбку, после чего она повернулась и со всем достоинством, на которое была способна, грациозно проплыла к своему месту слева от фараона и опустилась на подушки. Заинтригованные слушатели быстро разбежались, бросая испуганные взгляды на Тейе. Когда заиграла музыка и фараон поманил ее к себе, она смолчала.

Но вспышка враждебности была отнюдь не последней. Шли дни, Нефертити и Ситамон не появлялись вместе, обедали они в разном обществе и, наконец, совсем перестали общаться друг с другом, а вскоре и прислуга начала вести себя враждебно. Хотя фараон не спешил письменно подтвердить свое решение пожаловать Ситамон статус императрицы, Тейе удалось убедить Аменхотепа, и он приказал хранителю царских регалий доставить той корону императрицы. Тейе, которая давно миновала пору, когда внешние атрибуты власти заботили ее больше, чем суть, с растущим беспокойством наблюдала за тем, как Ситамон щеголяет своей блистающей тяжеловесной обновкой.

Сам фараон, казалось, не замечал накаленной атмосферы, он проводил время с архитекторами, в обеденной зале, у озера, часто останавливаясь покормить уток и других птиц сухариками. По его приказу слуги повсюду расставили корзинки. Изредка он присоединялся к Тейе в палате внешних сношений, и однажды утром, после особенно неприятной ссоры между управляющими двух цариц, она решила предупредить его об опасной ситуации, в которой он был повинен. Он сел у большого стола, сдвинув стул прямо на пятно солнечного света, льющегося в кабинет сквозь высокие окна, и принялся кормить орешками двух крошечных мартышек, резво скакавших между свитками. Он по-прежнему любил носить белый шлем, льняной или кожаный – по сезону, но сегодня на нем был только золотой царский венец – урей: кобра и гриф, охраняющие царя, возвышались над его высоким лбом. На нем было платье визиря – длинное, без складок, одеяние, собранное лентой вокруг шеи. На пекторали красовались ряды сердоликовых скарабеев, перекатывающих серебряные солнца по бирюзовому небу, а пальцы были унизаны перстнями с картушами. Карие глаза подведены краской необычного оттенка – настолько темного голубого цвета, что глаза казались сердцевинками голубых маргариток. Капелька золота мерцала в одном ухе, а мочка другого была выкрашена голубым. Он охал и ахал, восклицал и кудахтал над обезьянками, которые выхватывали у него еду, пока, насытившись, не принялись бросать кусочки на пол. Он снисходительно улыбался, глядя на них.

– Это правда, что прежний фараон обещал послать Тушратте золотые статуи, – спросил он, кивая на свиток в руках у Тейе, – и что их так и не послали?

– Да, думаю, правда. Я прикажу просмотреть архивы. Тушратта и мне напомнил об обещании фараона, – отправляя письмо, он послал много очень хорошего масла. Отношения между Египтом и Митанни всегда были добрыми, хотя порой возникали некоторые недоразумения. Митаннийцы неохотно отдавали женщин в жены твоему отцу и деду, вынуждая неоднократно упрашивать их и всякий раз предлагать более высокую цену. Твоему отцу нравилась такая игра. Но статуями надо заняться. А также вернуть богиню Иштар.

– Я отправлю Тушратте две статуи, но они будут из кедра, покрытого золотом, – сказал Аменхотеп, поглаживая мартышку, которая запрыгнула ему на плечо и похлопывала его по щеке, – потому что я не знаю, из цельного ли золота были обещаны статуи. Но мне не хочется думать, что он лжец.

– Он оскорбится.

– Нет. Он поймет, что я послал их, не желая его обмануть, а если я ошибаюсь, он напишет снова.

– Тут письмо из Алашии с извещением об отправке партии меди в Египет и с просьбой в обмен прислать серебро и папирус. Сын мой, – Тейе бросила свитки на стол, – я не могу больше думать о деловой переписке. Готов ли ты покончить с безрассудством, охватившим дворец, и официально назвать Ситамон своей императрицей? Ты осознаешь, что двор теперь разделился на два лагеря? Малкатта сделалась местом свар и брани.

Он посмотрел на нее слегка удивленно.

– Я сказал ей, что она может быть императрицей, и приказал доставить ей регалии. Этого вполне достаточно.

– Ты не хуже меня знаешь, что такие жесты ничего не значат, если они не подкреплены письменным заявлением. Если я пошлю за писцами и папирусом, ты продиктуешь свое волеизъявление, поставив под ним свою печать, и отдашь его глашатаям для обнародования. Тогда, может быть, вся суета уляжется. И раз уж мы коснулись темы указов и документов, Херуф сказал мне, что ты скрепил печатью брачный договор с Тадухеппой. Это правда?

Он улыбнулся.

– Малышка Киа. Так я зову ее. Да, это правда. Но я не вызывал ни одну из них в свою постель в последнее время.

– Почему?

Он отвел глаза и занялся мартышкой, почесывая ей уши и дергая за лапки. Тейе пришлось податься вперед, чтобы услышать его ответ.

– Не знаю, – прошептал он. – Если ты пожелаешь, матушка, я сделаю Ситамон императрицей.

Тейе позвала, и писец торопливо вошел, опустился на пол и положил на колени писчую дощечку.

– Это именно то, чего желаешь ты сам, Аменхотеп?

Снова его голова склонилась над взъерошенной шерсткой животного.

– Думаю, да.

Она быстро диктовала документ. Аменхотеп, спустив мартышку на пол, казалось, ушел в себя, тело его неподвижно застыло, руки свободно лежали на столе. Когда писец закончил, Тейе не стала ждать, пока он сделает копию иероглифами, опасаясь, что фараон забудет, о чем они говорили. Она взяла папирус и положила его перед сыном.

– Приложи свою печать, Аменхотеп.

Он снял с пальца кольцо и прижал его к теплому воску, потом поднялся и вышел, она не успела даже поклониться ему.

Отдай это глашатаям, – приказала она писцу. – Они знают, что с этим делать.