Подле меня стояла одна из виновниц переполоха — самая крепкая из тех трех старушек. По сравнению с ней даже я казалась истощенной. Да что там я, сам Барри Уайт[103]выглядел бы рядом с ней хилым!

— Ну и ну, — бормотала она, промакивая лоб кружевным платочком, который из мокрого превращался в полусухой.

Я глянула в зеркало во всю стену. Мой макияж растекся по щекам. Не слишком приглядно, если помягче выразиться. Вроде бы где-то в недрах моей сумочки были косметические салфетки.

Я вытряхнула содержимое сумки на бортик под зеркалом: ключи, мелочь, три губные помады, куча массивных серег (все от разных комплектов), маленький пакетик чипсов, многократно использованный одноразовый носовой платок, разодранная прокладка неизвестной фирмы, большой пакет чипсов, плитка шоколада, куча целлюлозных волокон от той самой прокладки. И ни одной салфетки. Проклятье!

И в этот момент из средней кабинки вышла вторая поджигательница.

Прямо перед тем, как дальше случилось непостижимое, мне стрельнуло в голову, что слишком часто крутые повороты в моей судьбе происходили именно в туалетах. По большей части, общественных.

Мой первый тест на беременность в нежном пятнадцатилетнем возрасте — в туалете пиццерии «Вальдхорн». К тому времени я еще ни разу не спала с мужчиной, но очень хотелось выглядеть перед подружками крутой.

Мой первый труп я обнаружила в душе дамского туалета на третьем этаже одного штутгартского офисного здания.

А теперь вот бабулька, которая, едва подойдя к раковине, завопила:

— Мои украшения! Где мои драгоценности? Воры! Убийцы! Сволочи! Подонки!

Для такого божьего одуванчика ее голос оказался неожиданно сильным.

Через мгновение дамский туалет кишмя кишел представителями мужского пола: старший кельнер, директор, двое пожарных и один случайный посетитель, который заглянул, чтобы убедиться, что женский туалет действительно чище и шикарнее мужского. Действительно.

— Мои драгоценности! Мои украшения! — голосила тщедушная старушка.

Исполинская бабуля хлопала ее успокаивающе по спине своими ручищами.

— Могу вас заверить, что здесь не было никаких брюликов, когда я вошла, — непрошено встряла я.

— Все по очереди! — взревел директор.

— Я положила их сюда, — прохрипела хилая бабулька и показала на середину бортика, — все мои кольца и браслет моей покойной матушки!

— Чшш, чшш, чшш, — успокаивала бабуля-великанша.

— Тут ничего не лежало, — упрямо твердила я.

— Погодите-ка! — Великанша подняла указательный палец. ~ Перед нами здесь была еще одна дама.

«Вон оно что!»

— Да, да, я припоминаю. Такая тощая. Но высокая. В костюме от Диора.

«Винтаж» называется это теперь, моя дорогая!»

— И, думаю, она француженка.

О богиня, помилуй меня! Это могла быть только Иоланда, моя почти свояченица, кузина-клептоманка.

Я симулировала тяжелый приступ чахотки и, кашляя, выскользнула из туалета за спинами пожарных. В одну секунду я взлетела по лестнице и бросилась к нашему столику, где Урс расплачивался по счету.

Следующую сцену представьте себе снятой скоростной кинокамерой: полупросохшая стокилограммовая дама с всклокоченными волосами и безумным взглядом налетает на худую (размер 34) и ревет: «Бежим отсюда!»

Тощая лопочет: «Quoi? Quoi? Qu'est се qui se passe?[104]»[105]

Урс и Арно застывают на месте с вылупленными глазами, кельнер тоже застывает, до тех пор пока я, пробегая мимо, случайно не выбиваю у него из рук бумажник, и бесчисленные евро-купюры и центы-монеты летят на еще влажный паркетный пол.

Я хватаю Иоланду за рукав и тащу за собой из ресторана.

И только на улице перед дверью обнаруживаю, что в руках у меня всего лишь ее жакет, а сама Иоланда осталась в «Альтен Ценшойер» и закатывает истерику. Без жакета.

Хлопушка. Монтаж. Новый кадр.

Мы с Урсом лежим в постели. Моя только что высушенная феном голова покоится на его сухой безволосой груди, его правая рука играет левой бретелькой моей роскошной бирюзовой рубашки.

— Ты хотела как лучше, — вздыхает он.

Я целую его розовую плоть.

Этот мужчина — сам бог. Ни один из смертных не способен на такое великодушное прощение!

«Ах, сокровище мое, когда-нибудь придется тебе признаться, что наша помолвка для меня ничего не значит, что она состоялась только под влиянием тактики запугивания моей будущей свекрови».

Урс со знанием дела гладит многочисленные округлости, возвышенности и ложбинки моего тела.

«Но не сегодня!»

БЕРЕМ НА ЗАМЕТКУ: Задача вашего пса состоит только в том, чтобы делать вас счастливой, — и ни в чем другом!

Иоланда и Арно приняли решение покинуть страну до истечения назначенного срока и найти убежище в нейтральной Швейцарии. Не от полиции — от меня.

Как выяснилось позже, в этот вечер Иоланда совершенно не испытывала позывов к прикарманиванию чужой собственности. Хрупкая бабулька в пылу фламбирования получила старческий сдвиг по фазе и слегка перепутала, где сложила свои драгоценности. Оные никогда не входили в контакт с бортиком над раковиной, а лежали в девственной нетронутости на сливном бачке в кабинке, где старушка отливала бурлящий испуг.

Пока Урс объяснял мне все это (я по-прежнему стояла перед входом в «Альтен Ценшойер», зажав к кулаке жакетик от Диора, а он ласково отирал мне полой своей рубашки потеки макияжа), Арно и Иоланда в накинутом без всякой нужды на плечи пиджаке супруга в гордом молчании прошелестели мимо нас к автостоянке. Им не потребовался переводчик, чтобы однозначно понять мои инсинуации.

Кельнеры, пожарные и бабульки толпились за окнами ресторана и таращились на эту картину с градацией реакций от «быть шокированным» до «скалить зубы».

Ну вот, еще одним заведением, куда мне вход навсегда воспрещен, стало больше.

КОННИ

Per aspera ad astra[106].

«По трудным дорогам к звездам», — говорил Сенека.