– Вот разгильдяй, опять нализался, – спокойно, по-домашнему сказал Генеральный и спросил, как беспомощный домоуправ: – Ну и что будем делать?

– Да ничего страшного. Садитесь, пожалуйста, я сам сделаю вам прическу.

Он послушно сел. Я взял расческу, включил воду и вполне прилично все сделал. Брежнев оглядел себя в зеркале и остался доволен.

– Вот и хорошо.

Последняя прическа в жизни. Можно сказать, что я снарядил его на тот свет.

В 19 часов в приемной раздалось два звонка. Я вошел.

– Забирай папку, портфель. Поехали.

По дороге в Заречье я выкуриваю последнюю в жизни сигарету. (Курить по-настоящему я так и не научился, а после смерти Брежнева пропал смысл дымить.) Приехали. Я помогаю снять пальто Леониду Ильичу, успеваю раздеться сам – на ходу, на лету; провожаю своего подопечного на второй этаж, папку – на тумбочку, рядом – портфель, и, перекинув пальто через руку, спешу к себе в служебный домик, докладываю по телефону оперативному дежурному: «Мы на месте».

В 20.30 звонит официантка: «Владимир Тимофеевич, вас приглашают на ужин». Все, как всегда. Леонид Ильич уже за столом, но ни к чему не притронулся. Ждет меня.

Ужин – творог и чай. Как это часто бывало, Леонид Ильич попросил для меня дополнительно колбасы.

В этот вечер он, человек большой выдержки и мужества, впервые пожаловался на боль в горле.

– Тяжело глотать…

Он даже не сказал «больно», а «тяжело».

– Может, творог неразмятый проглотили? – спросил я.

Молчит.

– Может, врача вызвать?

– Нет, не надо.

Виктория Петровна сидит молча. Любимую передачу «Время» смотреть не стал. Поднялся из-за стола.

– Спокойной ночи. Вить, ты пойдешь?

– Да нет, Леня, я телевизор посмотрю.

Ничего настораживающего в уходе не было. В последние месяцы он иногда пропускал «Время», это бывало. А тут еще после охоты – 150 километров езды.

Около одиннадцати поднялась в спальню Виктория Петровна.

Не помню, вызывал ли он меня в этот раз среди ночи «покурить». Кажется, нет, ночь прошла спокойно.

А утром прибыл Собаченков, я сдал ему смену и стал собираться домой. Он вдруг попросил меня:

– Пойдем вместе, разбудим, потом поедешь.

Такие просьбы случались прежде, хотя и не часто. То ли стеснялся напарник мой заходить утром в комнату один, то ли решил подстраховаться – не знаю. Я особо домой не спешил, срочных дел не было. Да, честно говоря, я и сам любил дело до точки доводить: сдал подопечного с рук на руки и тогда уж свободен.

Вышли из служебной комнаты без двух минут девять.

Прошли в дом, кивнули внизу Виктории Петровне. Она сидела за столом, завтракала. Поднялись на второй этаж, я открыл дверь. Шторы на окнах задвинуты, но они прозрачные, и в комнате довольно светло. Володя направился к окнам, шторы открывались легко, но с шумом. Он с силой отдернул их. Леонид Ильич обычно сразу открывал глаза. На этот раз он не пошевелился, лежал на спине, голова опущена на грудь. Бывало иногда, он запрокинет голову, всхрапнет и задерживает дыхание чуть не до минуты. Но тут подбородок на груди, поза странная, для сна неудобная, подушка сбилась к спинке кровати, и он ее не поправил. Я легонько потряс его за предплечье:

– Леонид Ильич, пора вставать.

Никакой реакции. Стал трясти сильнее, он даже заколыхался в постели, но глаза не открыл. По коже у меня прошел легкий морозец. Я сказал Володе Собаченкову, который уже шел ко мне:

– Володь! Леонид Ильич готов…

Он остановился посреди комнаты как вкопанный.

– Как готов?

– Кажется, умер.

Он побледнел, его как будто поразил столбняк.

– Беги на телефоны, сообщай. И позови быстро коменданта.

Он рванул из комнаты вниз. Через несколько минут прибежал Олег Сторонов – комендант.

Я тормошил Леонида Ильича, хлопал его по щекам, дышал ему через марлю в рот. Олег давил ему на грудь, делал искусственное дыхание. Я – за плечи, Олег – за ноги, подхватили грузное тело и положили на пол, на ковер. Олег взмок, видимо, он повредил ребро Леониду Ильичу или что-то еще, но изо рта Брежнева брызнула мне на рубашку сукровица. Сменяя друг друга, мы делали искусственное дыхание, это продолжалось около получаса, пока не приехал Юрий Владимирович Андропов. Вошел, лицо серое.

– Ну, что тут?

– Да вот… по-моему, умер.

Он вышел из комнаты в коридор, я за ним.

– Пришли его будить и застали в таком виде.

Я рассказал, что и как мы делали. И был удивлен, что Андропов не задавал лишних или неприятных для нас вопросов.

– Да, видимо, ничем уже не поможешь. А где Виктория Петровна?

– Внизу, в столовой. Он спустился к ней.

Виктория Петровна потом обиделась, что мы не сообщили ей сразу. А как? Во-первых, я не мог оставить Леонида Ильича ни на секунду. А во-вторых, я ей сообщу, а потом приедут врачи, вдруг приведут Леонида Ильича в чувство, а Виктория Петровна уже будет лежать с сердечным приступом.

После Андропова, следом приехал Евгений Иванович Чазов. Подошел, посмотрел.

– Был теплый, – сказал я, – пытались привести в чувство.

– Ну что ж, все делали правильно. А где Андропов?

Евгений Иванович тоже спустился вниз.

Последними прибыли врачи-реаниматоры кремлевской «скорой помощи». Они вошли вместе с Чазовым, полные руки приборов. Сразу за ними – Виктория Петровна, едва-едва ступая, вся в слезах, руки трясутся, ее поддерживал Андропов. Увидев на полу неподвижного мужа, разрыдалась. Реаниматоры спросили:

– Ну, что? Делать?

– Делайте, – ответил Чазов.

Они развернули свои приборы и стали делать искусственное дыхание. Это продолжалось около десяти минут. Все стояли молча, Чазов наконец сказал:

– Прекращайте, – и, обращаясь к Андропову: – Бесполезно.

Приехал Рябенко.

Мы с медсестрой подняли грузное тело на кровать. Руки у покойного расползлись в стороны, и я помог медсестре связать их. Тяжелые, они снова безжизненно расползлись, и я снова связал.

Реаниматоры ушли. Мы все собрались внизу, потом снова поднялись наверх. Андропов и Рябенко поддерживали Викторию Петровну. Чазов наконец сказал:

– Все… Надо выносить, отправлять.

Он же и позвонил в морг, чтобы прислали машину. Я вызвался сопровождать.

В машине мы оказались вдвоем – один на один. Ни медиков, никого. Он был накрыт простыней, лицо открыто. Машину раскачивало, мотало на поворотах. Передо мной колыхался большой живот, разбрасывало по сторонам голые ноги и руки, снова развязавшиеся. Я всю дорогу старался соединить вместе непослушные останки. Человек, который одним росчерком пера, одним словом решал судьбы миллионов людей в стране, да и в мире, был теперь обычным смертным. Все в этом мире – суета сует, думал я, потому что перед вечностью – все равны, независимо от должностей и важности на земле. Был ты первым, а теперь никому не нужен, ни-ко-му.