30

Сначала Оля пыталась вырваться. Дергалась, чудом балансируя на узком выступе. Кричала надрывно:

— Пустите меня! Я все равно это сделаю… Я не могу больше! Пустите!

Но мужчина держал крепко и тоже что-то кричал ей в ответ, она не слышала. Он старался ухватить Олю и за вторую руку, но тут ее нога соскользнула с выступа.

Она и охнуть не успела, как повисла в воздухе, бесполезно болтая ногами. И уже камнем улетела бы вниз, если б не этот случайный парень, который сумел удержать ее, хотя едва не выпустил. В последний миг успел поймать выскользнувшую руку и теперь сжимал ее запястье до боли.

Рука неестественно вывернулась. Острая боль прошила ее от локтя до плеча. И, казалось, в суставе что-то хрустнуло. Но боль затмил внезапный ужас. Забыв, что секунду назад она сама хотела спрыгнуть вниз, Оля отчаянно извивалась, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь.

— Давай, подтянись немножко… еще чуть, — подбадривал ее парень. Он и сам от напряжения побагровел.

Оля царапала ногтями бетонный выступ, обдирала кожу с ладони, но подтянуться не получалось. Только выдохлась вся. И парень до второй руки никак не мог дотянуться, хоть и сам так страшно перегнулся через перила, что казалось, еще чуть-чуть и он полетит с моста вниз головой.

Натужившись так, что у него на лбу и шее вздулись вены, он все-таки сумел вытянуть ее на выступ. А дальше уже помог вскарабкаться на него с ногами, а затем перебраться через перила обратно на мост.

Оля обессиленно опустилась прямо на тротуар, привалившись спиной к ограждению. Тяжело дыша, паренек присел на корточки рядом с ней. Утер рукавом взмокший лоб. Потом обшарил карманы спецовки, достал пачку сигарет и закурил.

Без слов подал смятую пачку и ей. Оля качнула головой, и он убрал ее обратно в карман.

Пока курил, они оба молчали. Она подтянула к груди ноги и опустила голову на колени. Сейчас, когда паника отпустила, ее начало трясти от озноба. Ссадины на ладонях и коленях горели. Рука и вовсе висела плетью, и от любого движения сразу простреливало. Но самое страшное другое: когда парень вытягивал наверх, ее протащило по острому краю выступа и грудью, и ребрами, и, что хуже всего, животом. Она встрепенулась. Вдруг напал страх: а если что-то случилось с малышом? А если она там себе что-нибудь навредила?

Парень, почувствовав ее нервозность, наконец повернулся к ней.

— Что у тебя случилось?

Оля мотнула головой.

— Ничего.

— Из-за ничего с моста не бросаются. Послушай, если тебе нужно выговориться — выговорись. Я никому не скажу. Да я тут у вас никого и не знаю пока. Или давай я тебя домой отведу? Я как раз со смены…

Оля внимательнее посмотрела на своего спасителя. Точно, вот где она его видела — они же вместе ехали в автобусе из Копищево, а он потом провожал их до дома, сумку нес.

— Домой не пойду.

— Почему? — нахмурил он рыжие брови.

— Я ушла из дома. Мне в больницу надо.

— Тебе плохо? Что-то болит? Или что?

— Да… — поморщилась Оля.

— Блин, еще рано так… придется пешком идти… Но, может, по дороге поймаем попутку? Ну, чтоб довезли…

Он помог ей подняться и рюкзак подобрал.

— Я — Миша… ну, если ты забыла.

— Угу, — снова сморщилась Оля. Внизу живота тянуло, а рукой просто невозможно было пошевелить.

— Наверное, сустав вылетел. Давай вправлю?

Она снова качнула головой. Плевать на руку. Страшно было из-за тянущих болей в животе, пока еще не сильных, но…

Она ковыляла, прихрамывая и опираясь на руку Миши. Он все ее выспрашивал, что случилось, но Оля молчала. Она даже не слышала его, молясь про себя, чтобы все обошлось.

Когда они свернули с моста на дорогу, вдали показался автофургон. Миша остановил машину, сам договорился с водителем, помог ей сесть в кабину и сам втиснулся рядом. Водитель тоже был Оле знаком, и она ему, очевидно, тоже. Во всяком случае пялился он на нее всю дорогу с озадаченным видом.

Отца, наверное, знает, подумала Оля. И, скорее всего, расскажет, но сейчас ей это было без разницы. Домой она все равно не вернется.

Миша оставил Олю в приемном покое. Еще и уходить не хотел, собирался дождаться, что скажут врачи. Оля еле его спровадила.

— Спасибо тебе за все, но ты иди. Пожалуйста. Мне неудобно.

— Да что тут неудобного? — простодушно усмехнулся он, но поймал Олин взгляд и осекся. — Ну мне это… как-то страшно тебя оставлять… А ты больше ничего такого не сделаешь?

— Нет, теперь точно нет. Обещаю. И не говори никому, ладно?

— Буду молчать, как рыба.

Миша потоптался, словно думал, что бы еще такого сказать, но так ничего и не надумал.

— Ну ты… береги себя. Увидимся еще, да?

— Конечно, — вымучила слабую улыбку Оля.

Наконец он ушел, и она обратилась к окошку регистратуры.

31

Сутки Оля отсыпалась. Положили ее в гинекологию с угрозой. Она соврала, что нечаянно упала с лестницы. Однако врачи отделения, перешептываясь между собой в ординаторской, строили сами страшные предположения.

— Ну ладно, ссадины эти жуткие и ушибы, можно списать на упала. Но она же истощена. Просто кожа да кости. Как будто ее год не кормили.

— Это ж Зарубиных девчонка? Может, отец поколачивает? Мать у нее какая-то вся забитая.

— А может, Стрелецкий все-таки того…? Она же с ним типа встречалась.

— Малолетка же созналась, что оклеветала его.

— Ну так! Мать его могла ее так скрутить, что в чем угодно признаешься. А я вот думаю, дыма без огня не бывает.

Сама Оля, чуть оклемавшись, замкнулась в себе наглухо. Она послушно исполняла все, что велят: уколы, таблетки, капельницы, побольше лежать. Даже съедала через силу все больничные завтраки, обеды и ужины. Давилась, терпела тошноту, но ела. Потому что сказали: иначе не выносит.

Мать ее навестила на второй день. Пришла перепуганная и почему-то в платке. Потом Оля сообразила, почему. Из-под платка тенью выглядывал огромный синяк. «Из-за меня», — вяло подумала она, ощутив тем не менее укол вины.

— Как Паша?

— Паша-то ничего, нормально.

— Обижается на меня?

— Да нет, что ты. Просился со мной к тебе. Но зачем ему сюда? Не надо, потом уж как-нибудь…

Мать принесла тапочки, кружку, еще какие-то вещи.

— Ты мне яблоки принеси в другой раз, — попросила Оля. — Малышу нужно…

— Доча, может, так и лучше было бы, а?

— Что лучше? — сразу ощетинилась Оля. — Лучше, чтоб он умер? Во мне?

Но мать,