— Что ты такое говоришь? — у матери наконец прорезался голос, но был он какой-то чужой, сдавленный, скрипучий. — Скажи скорее, что это неправда…

Оля молчала, виновато глядя на мать.

— Ты не можешь… ты не поступишь так с нами… — подбородок ее мелко затрясся. У матери начиналась истерика.

В конце концов все вышло еще хуже и тягостнее, чем думала Оля. Гораздо. Мама рыдала в голос, цеплялась за нее, умоляла. А когда Оля все-таки направилась к двери, вдруг рухнула на колени и обхватила ее ноги. Ужаснувшись, Оля опустилась на корточки, обняла мать.

— Мама! Ты что?! Перестань! Вставай сейчас же… Что ты делаешь?

Мать, уткнувшись лицом в ее плечо, глухо подвывала.

— Мам, ну успокойся, пожалуйста. Не плачь. Прошу тебя…

Рыдания не стихали. Тут уже и Олю прорвало:

— Мама, ну пойми же! Не могу я остаться! Я люблю вас, люблю тебя и Пашку, но я же тут просто сдохну… Мамочка, умоляю, отпусти меня к Роме. Неужели ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Я хочу быть с ним… я так люблю его. Я не могу без него! Слышишь? Я не смогу без него жить.

Ее саму колотило похлеще матери. Голос сорвался в крик:

— Я умру без него! Ты этого хочешь?!

Тут из комнаты выбрел сонный Пашка в одних трусах и маечке. Худой, загорелый до черна, с расчесанными до крови комариными укусами на голых ногах, взъерошенный как воробей. В потрясении он уставился на них круглыми глазами.

Оля сразу смолкла, встала, помогла подняться все еще всхлипывающей матери и усадила ее за кухонный стол. Мама несколько раз судорожно вздохнула и снова начала всхлипывать.

— Оль, ты что, уезжаешь? — тихо и серьезно спросил брат.

— Пашка, миленький, я буду писать тебе каждую неделю!

Он больше ни слова не сказал, но смотрел на нее так, что сердце кровью обливалось. Смотрел как на предательницу.

Оля их так и оставила: Пашку, застывшего в дверях кухни и глядящего на нее в страшном молчании, и плачущую мать.

До Ромкиного дома она чуть бегом не бежала, как будто каждая минута промедления могла стать решающей. Но потом, уже в подъезде, поднималась к нему на этаж медленно, с замиранием сердца. Было отчего-то страшно, нервно и стыдно. Вспомнилось вдруг, как когда-то она впервые пришла к нему в гости. Ромка захотел познакомить ее с мамой. Тогда она вот так же стояла перед их дверью и долго не решалась позвонить. Но сейчас было еще страшнее.

Затаив дыхание, Оля нажала кнопку звонка. Сначала коротко, несмело, потом, выждав полминуты, втопила как следует. Но за дверью стояла тишина, и было понятно, что там никого нет. Позвонив еще несколько раз для острастки, Оля спустилась на один пролет. Там было высокое окно, откуда открывался вид на Ромкин двор и все подходные пути к подъезду. Оля уселась на широкий подоконник, пристроив рядом рюкзак, и стала ждать. В какой-то момент она даже прикорнула, все-таки не спала ночь, а напряжение, которое держало ее в тонусе, начало спадать.

Соседи у Стрелецких были тихие, благополучные, пристойные. Никто не шумел, не скандалил, не слушал громко музыку и ее не трогал. Проснулась Оля лишь оттого, что рюкзак скатился с подоконника на пол. Нестерпимо хотелось пить, во рту все пересохло. Жаль, она не подумала и не взяла с собой водички.

По ощущениям она ждала уже несколько часов, но уходить не собиралась. Решила, что будет сидеть до победного конца. Вот только где, интересно, Ромка? И когда уже вернется?

Ромку Оля так и не дождалась. Но около шести вечера к подъезду подкатил черный мерседес его матери.

Олю вновь обуяла нервозность, если не паника. Был даже порыв бегом подняться этажом выше, чтобы только с ней не столкнуться. А потом спуститься и снова ждать Ромку.

Но Оля заставила себя остаться на месте, хотя Маргарита Сергеевна одним своим видом внушала ей священный ужас.

Внизу хлопнула дверь и послышались неспешные уверенные шаги. Как бы себя Оля не пыталась держать в руках, сердце ее металось в груди, норовя выскочить через горло. Боже, что ей сказать? Она же обязательно остановится и спросит? А, скорее всего, попросту прогонит. И будет в своем праве, конечно, после того, как она поступила с Ромкой. Оля за полминуты накрутила себя так, что чуть не впала в истерику.

И когда на площадку, где она стояла возле окна, поднялась Стрелецкая, ее уже буквально колотило.

Увидев Олю, Маргарита Сергеевна и правда остановилась. Выгнув бровь, взглянула на нее с удивлением, но тут же ее лицо сделалось холодным и жестким.

— Что тебе здесь нужно? — процедила она, испепеляя Олю взглядом.

— Я хотела с Ромой поговорить.

Как еще сил у нее хватило ответить.

— Что, еще не все сказала? — прищурилась Ромкина мать.

— Мне нужно… — слабея от страха, вымолвила Оля, но та ее оборвала:

— Ей нужно… — хмыкнула Маргарита Сергеевна. — Отныне твои нужды — это только твоя забота. Запомни раз и навсегда: тебя больше для него не существует. Забудь про него. Ясно? Роман уехал, еще вчера утром. И уехал навсегда. Сюда он не вернется. А тебя он больше знать не желает, это его слова.

Смерив ее взглядом, полным презрения, Стрелецкая добавила:

— И поверь, у него это не временная обида или злость, уж я своего сына знаю. Он тебя просто вычеркнул. Потому что он, если любит, то всем сердцем и готов на все, но уж если отрекся — то навсегда.

Оля смахнула набежавшие слезы. Каждое слово Ромкиной матери било хлыстом, разрывая кожу и оставляя глубокие раны.

— А куда он уехал? Скажите, пожалуйста! Прошу вас! — взмолилась она.

Стрелецкая взметнула брови, очевидно удивляясь Олиной настырности.

— Ты что, так ничего и не поняла? Он от тебя уехал. Плевать он хотел на все эти сплетни. Он уехал, чтобы больше никогда тебя не видеть. Не слышать, не знать. Чтобы забыть тебя и твое предательство. И если у тебя есть хоть капля совести, просто оставь его в покое. Дай ему спокойно жить. Как ты вообще посмела сюда явиться после того, как ты с ним обошлась?

— Извините… простите меня… — произнесла сдавленно Оля, подняла свой рюкзак и, сгорбившись, словно под непосильной ношей пошла к лестнице. Шаги ее, сначала тяжелые, стали быстро ускоряться. И вот уже внизу хлопнула дверь подъезда.

Маргарита Сергеевна выглянула в окно, увидела внизу удаляющуюся фигурку. На долю секунды в душе шевельнулось не то сомнение, не то жалость. Все-таки