Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот вылечится он — и она сама устроит ему и его Оле перевод в подходящий вуз. Поможет с переездом, все уладит. И, дай бог, дети заживут спокойно. А она… ну будет приезжать к ним в отпуск. Потом, глядишь, бабушкой станет.
Эти мысли о будущем отчасти успокоили ее. Лишь бы только Ромка снова не нарвался на какое-нибудь хулиганье. Маргарита Сергеевна пила чай на темной кухне, время от времени подходя к окну. Но Ромку, видимо, проглядела.
Наконец замок в прихожей щелкнул. Она поспешила к нему и, лишь взглянув в лицо сына, не задав ни единого вопроса, поняла: у него беда. Оля его бросила. Предала его…
Никогда в жизни она не видела своего мальчика таким — почерневшим от горя. Горло перехватило спазмом от боли за него, и внутри всю затрясло. Кто бы знал, каких нечеловеческих усилий ей стоило не зареветь горько, по-бабски. В груди пекло нестерпимо. Господи, да она все бы отдала в эту минуту, чтобы ему хоть на чуть стало легче. И понимала, что это невозможно. Ни она, ни кто-то другой не могут ему помочь в этой беде. Ее мальчику придется все вытерпеть самому, в одиночку, пережить и, скорее всего, очерстветь. Потому что такое предательство не проходит бесследно.
— Я спать, — глухо вымолвил он и, пошатываясь, побрел в свою комнату.
Всю ночь она не спала, даже глаз не сомкнула. Боялась, что Ромка не выдержит, сорвется, наделает глупостей, или, что самое страшное, сотворит что-нибудь с собой.
Словно сторожевой пес она прислушивалась к малейшим шорохам и звукам, доносившимся из его комнаты. Слышала сдавленные глухие полувсхлипы-полустоны и умирала вместе с ним каждую минуту этой страшной ночи.
Утром, когда Ромка все-таки уснул, Маргарита Сергеевна вызвала Юру.
— Знаю, что суббота, извини. Но это ненадолго. Съездим в одно место и будешь свободен.
Было начало девятого, когда черный мерседес остановился возле дома Зарубиных. Собака у них во дворе тут же зашлась неистовым лаем. Но Маргарита Сергеевна не стала ждать, когда кто-то выйдет. Сама открыла калитку, прошла по узенькой дорожке до веранды, поднялась на крыльцо. Постучала громко в дверь.
Ей открыла Олина мать. Увидев Маргариту Сергеевну, женщина испуганно охнула, вскинула руки, что-то забормотала, но та ее не слушала. Толкнула дверь пошире и без приглашения шагнула в дом.
— Где? — спросила жестко. Женщина часто-часто заморгала. Но тут Оля вышла сама, в ситцевом халате, бледная, худая, просто кожа да кости. Приблизилась, глядя на нее как кролик на удава.
С минуту Маргарита Сергеевна просто смотрела на нее, на эту бестолковую, никчемную девчонку, бледную моль, ничтожество, которое и мизинца Ромкиного не стоит. Оля не выдержала ее пронизывающего взгляда, виновато опустила голову.
— Ты… — наконец процедила она. — Ты хоть понимаешь, что ты с ним сделала?
Из боковой комнаты в прихожую вышел, вероятно, Олин отец.
— Кажется, я сюда гостей не звал, — изрек он недобро, но Маргарита Сергеевна его в упор не замечала. Не повела и бровью, вообще никак не отреагировала на его появление, продолжая смотреть на Олю.
— Ты его раздавила, сломала, растоптала… Не эти поганые лживые сплетни, а ты, — чеканила она каждое слово. — Ты и твое предательство. Ради тебя он был готов на все. С его умом, его талантом… он мог столько всего достичь. Но он остался здесь, в этом болоте… только из-за тебя… наплевал на свое будущее. Он не просто любил тебя, он верил тебе больше, чем кому-либо. Чуть ли не молился. Думал, ты святая… — Маргарита Сергеевна с горечью усмехнулась. — А ты оказалась просто трусливым ничтожеством.
Она смерила Олю брезгливым взглядом и, не прощаясь, вышла.
— Домой, — устало бросила она водителю.
Может, зря она все это затеяла. Это был не какой-то продуманный ход, это были чистые эмоции. Гнев, обида, возмущение, носить которые в себе она просто не могла. Чувства раздирали ее и требовали выхода.
Ромка, если узнает, будет злиться, конечно. Ну и пусть. Маргарита Сергеевна редко шла на поводу эмоций, но сейчас она ни о чем не жалела.
Он ей так ни о чем и не сказал. Но вечером, когда она уговаривала его хоть немного поесть, Ромка вдруг сказал:
— Я хочу уехать. Навсегда.
25
После ухода Стрелецкой в доме повисло гробовое молчание. Отец страшно вращал глазами, раздувал ноздри, сжимал-разжимал огромные кулачищи. Мать, глядя на него, тихо пятилась, одной рукой прижимая к груди кухонное полотенце, второй — нервно теребя его конец. Даже Пашка испуганно затих.
— Что ей надо было? — процедил отец. — Здесь! В моем доме!
Мать, не смея вымолвить и слова, качала головой и продолжала пятиться.
— Да как она посмела! — багровея, гневался отец.
Мать испуганно кивнула.
— А ты что молчишь? — он перевел взгляд на дочь.
Но Оля не слышала его. Казалось, она вообще ничего не слышала. И не видела. Смотрела в одну точку перед собой совершенно пустыми глазами.
— Ну? — рыкнул он, подойдя почти вплотную.
Никакой реакции, ни малейшей. Словно сомнамбула она ничего не понимала, ни на что не откликалась.
Эта ее глухая отрешенность даже у отца вызвала растерянность. Он видел — что-то с ней не так. Только не понимал, что делать, как достучаться, как привести ее в чувство. И сделал то, что привык.
— Отвечай, когда отец спрашивает! — рявкнул он и, схватив ее за плечи, начал трясти.
Олина голова болталась, как у тряпичной куклы — жуткое было зрелище. Но она не издала ни звука. Лицо ее по-прежнему оставалось отчужденным, а взгляд — пустым.
— Коля! — бросилась к нему мать, цепляясь за руки. — Коля! Не надо!
— Батя, не надо! — с другого бока подскочил Пашка.
Отец резко выпустил Олю, и она повалилась бы на пол, но мать вместе с Пашкой успели ее подхватить. Выругнувшись, отец ушел, хлопнув дверью так, что звякнули чашки в буфете.
Олю, обмякшую и все такую же безмолвную, отвели в комнату. Уложили на кровать поверх покрывала. Мать придвинула стул, села рядом.
— Доча, ты как? Скажи хоть слово… — просила она шепотом.
Но Оля, не шевелясь, лежала на спине и безучастно смотрела в потолок.
— Что с тобой? — всхлипнула мать и тут же утерла набежавшие слезы полотенцем.
Дочь пугала ее до замирания сердца. Вот такой, ни живой ни мертвой, мать видела ее впервые. И это было гораздо страшнее, чем вчерашняя Олина истерика.
Хотя вчера матери казалось, что страшнее быть ничего
