Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он бы сам сходил к Зарубиным, даже в таком виде. Уж дополз бы как-нибудь потихонечку. Ребра еще болели, синяки на лице тоже не сошли, но главное — ноги целы.
Однако мать взяла с него слово, что из дома он не выйдет, по крайней мере в ближайшую неделю.
Если бы она еще требовала, приказывала, давила… Но она просила, умоляла даже, едва не плача. И Ромка пообещал.
— Никуда, слышишь, Ром? Что бы ни случилось. Скоро я со всем разберусь, а пока… пока даже не открывай никому, если кто придет. И чуть что — звони мне, — наставляла она перед тем, как уехать на комбинат. Точно как в детстве. Только тогда это было понятно и правильно, а сейчас — дикость какая-то.
— Как это — никому не открывать? А если Оля придет?
Мать посмотрела на него с сожалением.
— Не думаю, что твоя Оля придет.
— Почему? — Тревога тотчас сжала сердце.
Мать ответила уклончиво.
— Если бы она хотела прийти, то давно пришла бы. К тебе в больницу.
— Значит, просто не могла. Значит, что-то ей помешало тогда прийти, — горячась, возразил Ромка. Он даже не сомневался в этом. И раздражался оттого, что мать сразу видит в ней плохое.
— Конечно, — поджав губы, процедила мать.
Но в одном мать оказалась права — и за всю следующую неделю, что Ромка отлежал дома, Оля не появилась. Не позвонила. Вообще никак не дала о себе знать.
Как-то вечером мать за ужином вдруг сообщила:
— Халаева вчера призналась, что ничего не было.
Ромка воззрился на нее изумленно.
— Рассказала, что она так пошутила.
— Это ты, да? Ты ее заставила?
Мать пожала плечами.
— Ну как заставила? Каленым железом я ее не пытала. Просто донесла мысль, что если она не признается, то ей будет плохо.
Ромка хмыкнул.
— А что бы ты ей сделала?
— Лучше тебе этого не знать.
Взгляд матери изменился. Стал пугающим. Ромке даже невольно захотелось поежиться. Наверное, поэтому он вдруг спросил:
— Ну, если уже не про нее говорить, а вообще, ну, гипотетически, ты бы как далеко могла зайти? Ну, если бы хотела наказать кого-то или кому-то отмстить? Есть у тебя какая-то грань? Ну, типа, что-то кому-то ты бы смогла сделать, а что-то — никогда… даже не из страха, что посадят, а из личных убеждений, что так нельзя. Ну, грань, в общем.
Мать выгнула одну бровь, мол, что за глупые разговоры. Тем не менее ответила серьезно:
— Какая грань? Ради тебя я пойду на все, что потребуется. Абсолютно. И не колеблясь. Вот такое мое личное убеждение.
— Значит, Халаевой повезло, — с усмешкой пробормотал Ромка. Слова матери его одновременно и тронули, и озадачили.
Мать пожала плечами.
— Можно и так сказать. Но ни мать ее, ни отец, ни брат в этом городе работу больше не найдут. Официальную. Ты почему ничего не ешь?
Ромка опустил взгляд в тарелку, для вида подцепил вилкой кусочек, проглотил через силу. Есть совсем не хотелось, хотя за целый день он не проглотил ни крошки.
— Может, вина?
Ромка мотнул головой.
— А про Олю ничего не знаешь?
Мать вздохнула.
— Торгует, наверное, на рынке вместе с матерью.
— Я должен с ней поговорить.
— Подожди еще немного, пока все уляжется.
— Ты же говоришь, что Халаева призналась.
— Призналась. И думаешь, все сразу же прозрели и одумались? — презрительно усмехнулась она. — Плохо ты людей знаешь. Или слишком хорошо о них думаешь.
Ромка спорить не стал, зная, что, мать не переубедить. Как и она не переубедит его. Решил, завтра, когда она будет на работе, он просто прогуляется до центральной площади. И если повезет, там будет Оля. Они наконец увидятся, а заодно и поговорят. Ромка даже не сомневался, что всему есть простое и понятное объяснение. И это дурацкое подвешенное состояние, которое его сводило с ума, исчезнет. Они снова будут вместе.
***
На следующий день мать поехала на работу позже обычного. Почти к обеду. Ромка извелся от нетерпения, дожидаясь, когда уже за ней приедет Юра. И ведь не спросишь у нее, почему уже одиннадцать утра, а она все еще дома. Мать сразу же заподозрит неладное. Точнее, догадается о его планах. Скорее всего, она и так догадывается, но почему-то молчит.
Наконец она ушла, сухо поцеловав его в скулу перед выходом. Ромка проследил, как со двора выехал ее мерседес, и сразу кинулся одеваться. Торопливо натянул джинсы и футболку, словно на поезд опаздывал, надел кроссовки и выбежал из дома. Яркий солнечный свет резанул глаза, аж выступили слезы. И почему-то внезапно закружилась голова, так что даже пришлось привалиться на пару секунд к кирпичной стене дома.
Мимо прошла соседка, чопорная дама с болонкой в руках, осмотрела Ромку недоверчиво, но все же кивнула в знак приветствия.
До рынка он дошел нескоро. Голова так и кружилась, и все казалось слишком белым, ярким, нереальным. То ли сотрясение так проявлялось, то ли еще какие-то фокусы организма. А, может, сказалось то, что он почти ничего не ел все последнее время. Только страх, тревога и жгучее желание увидеть Олю подстегивали его идти дальше.
Пока добрался до места — вымотался так, что чувствовал себя больным. Сердце выпрыгивало из груди, пот лился в три ручья, в глазах теперь, наоборот, темнело. Но хоть не зря пришел. Оля и правда оказалась там. Вместе с мамой они притулились в самом конце длинного ряда, чуть в стороне от других торговок.
Приблизившись, Ромка невольно отметил, как шумные торговки сразу стихли, заметив его. Он на них не смотрел, но чувствовал, что они буквально впились в него жадными, любопытными, цепкими глазами. Плевать на них.
Пока брел вдоль ряда, он смотрел только на нее, на свою Олю, которая сидела, ссутулившись, точно придавленная непосильной ношей. Она похудела, отметил он. Стала совсем как веточка. На лице одни глаза остались. И тут Оля подняла голову и тоже увидела Ромку. На миг она вспыхнула, загорелась. Бледные, почти бескровные губы тронула улыбка. Но в следующий миг будто что-то произошло, непонятно, незримое, но плохое.
Оля выпрямилась, подобралась вся и опустила глаза. Страх, на секунду отступивший, вновь закопошился где-то между ребер. Словно там образовался камень, ледяной, тяжелый, с острыми царапающими краями.
— Привет, — произнес он, тяжело дыша.
23
— Привет, — чуть громче повторил Ромка.
Оля не
