Садизм, тем не менее, был для сотрудников органов не самоцелью, а способом заставить заключенного рассказать «правильную историю». Допросы являлись актом ритуального унижения: подозреваемых сталкивали с помощью противоречивых показаний и заведомо ложных признаний, люди теряли свое «я» и соглашались на «перевоспитание». «Виновных» (а по логике процедуры дознания никто из подозреваемых не мог считаться невиновным) следовало довести до безоговорочного самоотвержения и признания всемогущей силы власти. Согласно протоколам, Данила Морозов достигает этого состояния к концу процесса, когда «просит пролетарский суд судить по закону» [232]. Высказанная Арсением Кулукановым просьба о снисхождении, а не о наказании означала, что уроки дознания усвоены не до конца. Кулуканов отказался делать на допросах какие-либо признания, в то время как остальные подсудимые робко повторяли слова, вложенные им в уста. Именно он бросил вызов следствию, подав на апелляцию после оглашения приговора.

Парадокс, однако, состоит в том, что признание вины не подразумевало прощения. Кулуканова приговорили к расстрелу, но тот же приговор получил и Данила. Процесс очищения требовал, чтобы сломленные на допросах враги не только повторяли на суде все, что им прикажут; он требовал их физического уничтожения — «ликвидации как класса». Похоже, ни у кого в зале суда оглашенный приговор не вызвал протеста, несмотря на некоторые нестыковки и даже противоречия, обнаружившиеся по ходу процесса. «Народные обвинители» произнесли заключительные речи, от имени всего советского народа требуя наказать подсудимых по всей строгости закона. Защитник, не игравший вообще никакой роли в разбирательстве, сложил с себя даже формальную ответственность за обвиняемых. А когда вердикт был зачитан, собравшийся в зале суда народ, по словам газеты «Рассвет коммуны», выразил свое «единогласное одобрение» вставанием и пением «Интернационала».

Итог судебного процесса отвечал всем ожиданиям следователей. Смертный приговор был вынесен и — после отклонения апелляции — приведен в исполнение 7 апреля 1933 года[111] [240]. Это стоило немалых усилий: требовалось добыть, а точнее говоря, выбить из обвиняемых необходимые свидетельства, переработать их, а в некоторых случаях и выдумать. Нельзя было представить это убийство в виде случайного проявления жестокости, исхода бытового имущественного конфликта из-за конфискованного ружья или седелки. Следствие стремилось истолковать убийство Морозовых как политическое событие, как убийство активистов. А такое преступление требовало идеологически подходящих исполнителей — кулаков. Подозрение естественным образом сосредоточилось на Арсении Кулуканове и Арсении Силине, так как ранее оба привлекались к суду по антикулацкой линии. Шатраковы, которые слыли кулаками только среди местных жителей, намного хуже вписывались в эту роль.

Большим подарком для следователей стало то обстоятельство, что главные «подозреваемые кулаки» оказались свойственниками братьев Морозовых, т.е. членами патриархального клана, с которым боролся Павлик. То, что Кулуканов и Силин были зятьями Сергея Морозова, постоянно подчеркивалось в ходе следствия — смысл здесь заключался в том, чтобы представить Морозова главой клана, или, как таких называли в деревне, «большаком». Никто из тех, кто расследовал дело, не удосужился задуматься над тем неудобным обстоятельством, что второй зять Сергея Морозова — Денис Потупчик — оказался ценным помощником следователей, а дочь Морозова Хима Кулуканова предпочла свидетельствовать против отца. Все это вскрывало неприглядную истину: в эпоху подспудной гражданской войны патриархальный сельский клан совсем не отличался сплоченностью, вопреки утверждениям следователей.

«Кулацкий заговор» не фигурировал в протоколах первых допросов, но к тому моменту, когда Спиридон Карташов завершил сбор свидетельских показаний, эта версия уже оформилась. А разрабатывалась она на допросах, проводимых Быковым с середины сентября до начала октября. В этот период сложилась основная часть весьма скудной доказательной базы, состоявшей главным образом из описей имущества подозреваемых. И все же для завершения дела потребовались еще две стадии расследования. И не потому, что следствию были необходимы качественно новые материалы, — как мы уже знаем, за это время добавился только один судебный протокол. Частичной причиной этой задержки стали репетиции показательного процесса с подсудимыми, направленные на то, чтобы принудить их сделать официальные признания. Но важнее всего другое: убийство Морозовых, которое в середине сентября значилось событием районного масштаба, к концу октября приобрело всесоюзное значение. Оно привлекло внимание журналистов — членов ЦК комсомола. Эти авторы обрушили свои заранее заготовленные обличительные статьи на головы «инертных» и «некомпетентных» провинциальных недотеп, которые вели это взрывоопасное дело, и в конце концов, как и в случае с Гришей Акоповым, придали суду по делу об убийстве Морозовых общенациональный статус. Больше того, как мы увидим в следующей главе, им удалось сформировать общественное мнение, вызвать массовые требования крови преступников и начать прославление Павлика Морозова как советского святого.

Показательный суд над убийцами Павлика и Федора Морозовых оказался, без сомнения, самым значительным событием года в жизни Тавды, а может быть, и всего Урала. Цифры, приведенные в прессе того времени (2000 человек, присутствовавших на слушаниях в клубе им. Сталина, и 1000 детей, собравшихся у здания суда с флагами и транспарантами на демонстрацию), разумеется, преувеличены. Но если клуб, вмещавший, по официальным данным, 600 человек, был, как утверждает статья во «Всходах коммуны», заполнен до отказа, то его аудитория составляла не менее 700—800 человек. У процесса имелась и более широкая аудитория, следившая за его ходом как по местной, так и по центральной комсомольской и пионерской периодике.

Впрочем, первоначально убийство Морозовых освещалось довольно скромно. Первый газетный репортаж, опубликованный 17 сентября, не попал ни на первые газетные полосы, ни вообще в центральную прессу. Ему отвели место на «комсомольской странице» под названием «Смена», выходившей нерегулярно и обычно публиковавшей обзоры официальной хроники и разрозненные новости внутренней и международной жизни. Авторы не стремились вызвать у читателя чувство ужаса перед жестокостью убийства двух детей или жалости к жертвам. Вместо этого они крупными буквами и чрезвычайно неловким слогом сообщали об очередном проявлении кулацкого насилия: