В голову приходит иная альтернатива: философы часто утверждали, что знание — это «истинное и обоснованное мнение». С точки зрения ООО слово «истинное» не внушает доверия, поскольку истина подразумевает прямое схватывание реальности. Однако не совсем понятно, как такое прямое схватывание возможно, учитывая, что взаимосвязь между руками, воспринимаемыми мной, и моими изъятыми реальными руками уже привела к затруднениям. ООО же в целом придерживается идеи несовершенства перевода любой формы из одной в другую: в том числе из реальности в любое ее восприятие, а также знание или мысль о ней. Возможно, более перспективным является слово «обоснованный», поскольку лучшее знание будет означать лучшую обоснованность. Хотя литература по данной теме невероятно обширна, будет полезно обратить внимание на несколько основных замечаний, сделанных комментаторами по этой проблеме. Перед тем как начать, стоит напомнить о том, что мы ищем, когда стремимся установить природу знания. Поскольку знание не может быть метафорическим, так как метафоры — это область эстетики и философии, оно должно быть буквальным, то есть быть ответом на вопрос о том, как артикулировать качества или эффекты объекта, подорвав либо надорвав его. И поскольку знание не может быть «истиной», которая означала бы невозможное прямое раскрытие мира, у него должен быть некий контакт с реальностью, но непрямого свойства, поскольку прямой контакт, как мы успели уже понять, невозможен. Но, в отличие от эстетики, задача знания состоит не в том, чтобы пережить опыт непознаваемой уникальности реального объекта, но чтобы обрести частичное понимание характеристик того чувственного объекта, который уже находится среди нас. Это значит, что если эстетика ввела в игру реальные объекты, то знанию придется как-то изобразить реальные качества.

Давайте начнем нашу дискуссию с платоновского диалога «Менон», часто считающегося идеальной вводной работой для тех, кто изучает Платона, хотя, с моей точки зрения, он есть нечто куда большее: это одно из важнейших когдалибо написанных философских произведений. Я исключу здесь две интересные части диалога, по той причине, что они лежат вне наших непосредственных задач: (а) попытку показать, в беседе с необразованным мальчиком-рабом, что знание есть припоминание вещей, известных еще до рождения, и (б) предвестие последующего суда и смерти Сократа, вызванное беседой с патриотом Афин Анитом.

Менон начинает диалог, спрашивая Сократа, можно ли научиться добродетели, вопрос уже интересный, и он становится еще интереснее, если мы вспомним, что значение греческого слова «добродетель» (arкte) намного шире того преимущественно морального смысла, который есть у него в английском языке. Иными словами, то, о чем спрашивает Менон, можно расширить до вопроса о том, а можно ли чему-то научиться вообще. Ответ Сократа интереснее, чем кажется: «…я вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я этого не знаю, то откуда мне знать, как ее достичь? Разве, по-твоему, возможно, вообще не зная, кто такой Менон, знать, красив ли он, богат ли, знатен ли или же совсем наоборот?» (143) С этого момента статус «знания» будет подвешен в воздухе до самого окончания диалога, а возможно, что даже и после. Для нас же интересно различие, проводимое Сократом между тем, что есть вещь, и ее качествами (144). Доэстетический, дофилософский опыт здравого смысла стремится действовать в соответствии с моделью «пучка качеств», согласно которой вещь неотличима от своих характеристик. К несчастью, Сократ несколько смягчает силу проблемы, переходя от вопроса о том, что такое добродетель, к выяснению того, кто такой Менон. Тем не менее последний случай не вызывает особого беспокойства, поскольку мы можем узнать, «кто такой Менон», просто попросив кого-нибудь указать на него: и как только они это сделают, многие из его качеств становятся видимы благодаря этому самому жесту. Например, кажется ли он нам красивым или нет. Однако различие между добродетелью и ее качествами — более интересная тема, и мы с легкостью могли бы сделать Менона таким же интересным, если бы не только спросили, кто такой Менон, но и: «кто такой Менон глубоко в душе?», или: «что заставляет Менона действовать?». Ибо это вопросы о Меноне как изъятой реальности, которая никогда не находила полного выражения в его чертах, а не просто вопрос о том, как узнать его на улице.

Неудачные ответы Менона на вопрос о том, что такое добродетель, следуют той же схеме, что мы находим у других собеседников в диалогах Платона. Он начинает с простого перечисления примеров добродетели, которые представляются ему различными в случаях женщины, ребенка, старика, свободного человека и раба: «Для каждого из наших занятий и возрастов, в каждом деле у каждого из нас своя добродетель. И точно так же, Сократ, по-моему, и с пороками» (145). Когда Сократ замечает, что примеры — это еще не определения и что у всех этих многочисленных добродетелей должно быть что-то общее, делающее их добродетелями, Менон, наконец, пытается предложить определение этого термина. Он предпринимает две отдельные попытки сделать это, обе они терпят жалкую неудачу. Сначала он рассказывает нам, что добродетель — это искусство повелевать другими людьми, на что Сократ ему отвечает, что способность повелевать другими не является добродетелью для ребенка или раба (146). Очевидно, Менон должен иметь в виду управление другими по справедливости? В наши дни, к примеру, проведение операций на сердце или пилотирование самолета явно не будет добродетелью для неподготовленного человека, хотя это очевидные формы власти над другими людьми.

Менон принимает условие, что правление должно быть справедливым, но вскоре предлагает еще одну нелепость в своей второй попытке дать определение: «Стремиться к прекрасному и быть в силах достигнуть его — это и есть добродетель» (147). Следуя некоторым указаниям Сократа, Менон приводит отдельные примеры прекрасного: здоровье, богатство, золото, серебро, почести и городские должности (148). Тем не менее у этого определения есть по крайней мере две возможные проблемы. Во-первых, мы обычно не считаем кражу золота и серебра добродетелью и поэтому опять же можем говорить только о справедливом приобретении прекрасных вещей. Но даже если мы представим себе аморального нарцисса, который, не стесняясь, несправедливо присваивает чужие богатства, нам все равно нужно проводить различие между тем, что кажется прекрасным и благим, и тем, что на самом деле таково. Если кто-то полагает героин благой и прекрасной вещью, обладая достаточными возможностями, чтобы использовать его, не будучи преследуемым по закону, он в любом случае, скорее всего, погубит свое здоровье. По этой причине у нас не может быть добродетели, если у нас не будет мудрости, позволяющей различать вещи, понастоящему прекрасные, и те, что только кажутся таковыми. Опять же, данные Меноном определения добродетели с точки зрения ее предполагаемых качеств оказались неудачны, попав под власть таких понятий как «справедливость» и «мудрость», определить которые оказалось не легче, чем саму «добродетель». Похоже, мы приходим к выводу, который не является для ООО чем- то совсем уж чуждым по духу: ни одно из понятий, которым ищет определение Сократ, не выглядит поддающимся перефразированию в дискурсивных или буквальных терминах. В одном из своих определений Менон удивительно подходящим образом использовал слово «прекрасный», поскольку прекрасное для Канта никогда не может быть определено или точно изложено в словах. Учитывая, что во всех диалогах Платона Сократу никогда не удается найти хоть какое-либо определение чему-либо, мы должны прекратить приписывать подобные неудачи его ненасытной иронии и задаться вопросом, можно ли вообще что-то определить в буквальном смысле. Другими словами, у нас, кажется, есть еще одно подтверждение существования заявленной ООО тесной связи между философией и эстетикой.