В данный момент Юм и Кант, конечно же, не согласны с окказионалистами относительно того, что причинность всегда должна опираться на божественное посредничество.

Объединяет их, однако, с окказионализмом представление о том, где именнолокализуется причинность: эта особая сущность называется человеческим сознанием. Юм утверждает, что единственное место, где мы встречаемся с причинностью, — это «привычные соединения» опыта, а также возникающие на их основе привычки. С еще большей запальчивостью Кант рассказывает нам, что причинность есть трансцендентальная структура человеческого разумения, а не то, что с неизбежностью должно быть приписано миру за границами человеческого опыта. Кант, Юм и окказионалисты все вместе согласны насчет того, что причинность — это проблема, и правильный путь ее решения — фундировать любую причинность устройством единой сверхважной сущности.

Не кто иной, как Уайтхед в 1920-х годах решился возобновить классическую окказионалистскую традицию своим утверждением, что отношения между любыми двумя сущностями проходят через Бога как место для «вечных объектов», на которые опирается всякая сущность для объективации или перевода любой другой сущности в воспринимаемую форму. Но, насколько мне известно, только Латур настоял на том, что всякая причинность должна быть опосредована локально, а не призывами к некоему всемогущему Богу либо всесильному человеческому разуму выполнить всю работу причинности. Классический латуровский пример локального опосредования можно найти в «Надежде Пандоры», описывающей, как физик Фредерик Жолио сконструировал первую во Франции связь между политикой и нейтронами.

Хотя я утверждал в «Государе сетей», что модель Латура по-прежнему содержит недостатки, это не мешает мне восхититься тем, что он выступает основателем первого в истории западной философии секулярного окказионализма. Вариант предложенного Латуром подхода можно обнаружить в стремлении ООО дать адекватное объяснение того, как два реальных объекта взаимодействуют при посредничестве объекта чувственного.

Перед тем как двинуться дальше, мы должны отметить еще одно искусственное ограничение, часто налагаемое на обсуждение причинности. Современный французский мыслитель Квентин Мейясу утверждает, что законы природы могут в любой момент измениться без какой-либо на то причины. Таким образом, контингентность законов есть нечто, что случается помимо времени, так, что законы могут измениться от одного момента к другому, когда никто этого не ожидает. Действительно, мы обычно это имеем в виду, когда обсуждаем причину и следствие: то, как две сущности встречаются и воздействуют друг на друга в медиуме времени, то есть «диахронически». Но причина и следствие могут случиться и в один момент, то есть «синхронно», как в структуре «часть — целое» любой данной вещи: например, не менее значимой причиной куска золота являются находящиеся внутри него атомы и молекулы, а не только взрыв сверхновой, эти частицы породивший. Мейясу смело оспаривает предположение о том, что законы природы либо действуют вечно, либо меняются лишь по какой-то обоснованной причине. Он, однако, ничего не говорит нам о том, должны ли несколько крупных систем золотых молекул непременно привести к образованию золотых слитков или же некоторые из них вместо этого могут произвести серебро, пшеницу либо облака. Для ООО этот композиционный смысл причинности первичен, поскольку ООО полагает, что любое отношение между отдельными вещами производит новый, составной, объект. Хотя понятно, как отношение между определенным числом компонентов может сформировать новый объект, этот эффект часто оказывается скрыт, если мы возьмем быстро формирующийся объект, который быстро распадается на свои составные части. Примером, который я когда-то уже обсуждал, выступает столкновение в воздухе двух самолетов, интерпретируемое ООО как образование нового объекта-столкновения с очень короткой продолжительностью жизни и с последующими серьезными обратными последствиями для обоих объектов, его составляющих, за которыми, в свою очередь, следует распад объекта-столкновения на его исходные компоненты (141). Другим примером может быть распад пары, чьи отношения образуют новый объект, который разрушается, но сохраняет при этом продолжительное воздействие на обоих партнеров.

Ранее в этой книге было установлено отличие ООО от двух основных форм познания, рассматривающих либо состав вещи, либо ее действия. Более того, я предположил, что философия и искусство — это формы познания, не являющиеся формами знания. Это могло вызвать удивление у некоторых читателей, поскольку мы живем в эпоху, когда производство знаний является основным организующим принципом общества, а также служит корнем нашей израненной, но все еще живой веры в исторический прогресс. Наука, в частности, стала высшим апелляционным судом, заняв те господствующие позиции, что ранее принадлежали Церкви. И действительно, у этого доминирования есть веская причина. Научная революция, начавшаяся в Европе XVII века, — хороший кандидат на роль важнейшего события в человеческой истории, даже если сегодня мы стали более серьезно соизмерять ее недостатки с ее преимуществами. Без знания люди гибнут; без надежды на его увеличение и прирост наши будущие перспективы выглядят мрачно. По этой причине, даже если принять аргумент ООО о том, что познание — это всегда несовершенный перевод объекта при помощи подрыва либо надрыва, то, наверное, все же существует разница между лучшим или худшим пониманием этого объекта? Получив диагноз рака на запущенной стадии, мы будем искать высокоспециализированную онкологическую клинику, а не доверим наше лечение поэтам. Пересекая на автомобиле Соединенные Штаты, мы наверняка будем использовать GPS, а не станем советоваться с неточными картами старинных исследователей Льюиса и Кларка. Люди тратят годы, наращивая знания и экспертные навыки в своих сферах деятельности. Не станет же ООО, разумеется, преуменьшать данное мастерство, утверждая, что оно представляет собой всего лишь переводы непознаваемого сущностного ядра, скрытого в самих вещах? Это, несомненно, важная проблема.

Спрашивая, что такое знание, мы можем использовать наши предыдущие дискуссии, чтобы сузить область возможных ответов. Прежде всего, ООО совершенно не принимает идею знания как прямого доступа к реальному; мы даже не думаем, что физическая причинность состоит в прямом контакте между двумя сущностями, и точно не собираемся отдавать преимущество в обладании подобной возможностью «сознанию», а не «телам». Мы также уверены в том, что знание не может быть метафорическим по своему характеру, поскольку метафоры — это медиум, где действуют и эстетика и философия; знание же, напротив, должно приписывать подлинные качества познаваемым им сущностям. Не стоит ожидать, что искусство даст нам знания, а наука — красоту, несмотря на иронию истории, заключенную в том, что ученые теперь говорят о красоте чаще художников. Стоит также исключить представление, что знание — это «асимптотическое» приближение к реальности, с каждым разом все глубже проникающее в мир, но никогда его полностью не постигающее, в этом, кажется, состояло намерение Хайдеггера с его понятиями «раскрытия» или «несокрытости» (142). Проблема этого подхода в том, что он предполагает возможность количественного приближения к реальному по мере получения знания о нем. Но это приближение с самого начала исключено утверждаемым ООО абсолютным расколом на реальное и чувственное. В каком смысле эйнштейновская теория гравитации «ближе к истине», чем ньютоновская, если — как утверждает ООО — каждая теория отделена от каждой действительности непреодолимой пропастью? Какова бы ни была разница между лучшим и худшим лекарством, она не может заключаться в том, что картина реальности хорошего лекарства более точна, чем аналогичная картина плохого, поскольку разрыв между любой картиной и реальностью, ей изображаемой, абсолютен.