Я открывала для себя косметику, духи, платья, черное белье, колье, серьги. В ресторанах я пичкала себя всем, чего мне хотелось, и все же я худела, худела. Все килограммы, прилипшие к моему телу, как гири к ногам каторжника, исчезали без всяких усилий с моей стороны.

Целыми неделями, а, может быть, месяцами у меня кружилась голова от радости, от здоровья, от алкоголя, от ночи, от новых ласк, от хорошей еды. Я проводила дни, развлекаясь исключительно этой новой игрушкой – моим телом. Все меня удивляло и все мне нравилось: как шевелились мои пальцы, как двигались мои ноги, как вздрагивали мои веки, как исходил из горла мой голос, как я совершала модуляции голосом, как хорошо все у меня функционировало. Я была я. Я жила.

Я развлекалась тайком, вспоминая при этом кровь, страх, трубу с глазом, пот. Я выстраивала их по очереди перед собой: они оставались снаружи меня. Я выставляла их со всеми подробностями, манипулировала ими – вначале с опаской, затем дерзко… они не входили в меня.

Я хотела, чтобы все это длилось долго, ведь я никогда не развлекалась по своей воле. Я не знала, что такое безразличие – вся моя жизнь была громоздкой, беспокойной, даже в детских играх. Я никогда не играла в прятки, салки, бабки, классы или догонялки по-настоящему. Глаз матери, который я путала с божьим глазом (и – бессознательно – с глазком камеры), присутствовал всегда и смотрел на меня, оценивая все мои жесты, мысли, ничего не упуская из виду. «Отец мой, я согрешила мыслью, словом, действиями и… бездействием». Хуже всего было то, что я могла согрешить, не отдавая себе в этом отчета. Грехи были похожи на микробы, они были повсюду, их не было видно, но они могли заразить меня в любую минуту и вопреки моей воле.

За грехом последовала вина, затем внутреннее Нечто. Я постоянно жила затравленной, преследуемой, выслеживаемой, виноватой до того самого дня, пока не познала смысл галлюцинации.

Вот тогда я поплыла по миражу здоровья и свободы с наслаждением, с фантастическим, внезапным и сильным голодом.

Но все же внутреннее Нечто вернулось – сначала исподтишка, приступами страха, пока однажды ночью не бросилось на меня в открытую, с силой сотрясая меня, встряхивая мою голову, которая ударялась о какую-то неизвестную постель, о черную бороду на лице уснувшего возле меня с открытым ртом мужчины, о тело сумасшедшей – той тридцатичетырехлетней женщины, у которой было уже трое детей, но которая оказалась в той убогой холостяцкой комнате. Я выбежала на улицу и увидела переполненные мусорные баки, пьяных бродяг, спящих на тротуаре, диких кошек, которых мой бег заставлял прятаться, рабочих, утренних проституток, омерзительных мужчин!

Конец жизни! Бесстрастность исчезла!

Я была всего лишь паяцем, марионеткой, роботом, куклой!

Какой смысл имело мое здоровье? Какой смысл был в моем теле?

Никакого!

Разразилась сильнейшая буря. Она сметала все. Новое оружие внутреннего Нечто было более грозным, чем предыдущее. Более грозным, чем кровь, более грозным, чем смерть, более грозным, чем сердце, идущее в атаку. Новым оружием Нечто была чистая тревога, прямая, холодная, простая, без ширмы, без щита, голая. Тревога без потения, без дрожи, без тахикардии, без энергии – толкающая меня к тому, чтобы дать деру или свернуться клубком. Я больше не была больной. Я была всего лишь нелепой, стареющей женщиной, ничего не знающей, чья жизнь не имела никакого смысла. Я была ничем. Таким ничем, что кружилась голова, таким ничем, что оставалось только выть до смерти.

Умереть, умереть и покончить со всем этим. Меня влекла смерть, меня соблазняла ее загадка. Соблазняла, потому что в ней было что-то другое, что-то непонятное для человека, что-то непостижимое. Именно этого я себе желала: непостижимого, нечеловеческого. Мне хотелось раствориться в частице электричества, дезинтегрироваться в замкнутом импульсе, хотелось быть уничтоженной, попасть в небытие.

Почему я не убила себя тогда? Из-за детей? Я не могла оставить им в наследство труп сумасшедшей, который обременил бы их жизнь так же, как мать обременила мою. Я не хотела привести их в хаос внутреннего Нечто. Правда ли то, что из-за них я не покончила с жизнью? Не знаю.

Я продолжала ходить в глухой переулок, но начала оскорблять маленького доктора. Я бросала ему в лицо все, что я слышала о психоанализе: что он делает людей еще более чокнутыми, что они становятся сексуально озабоченными, что он убивает их личность.

Я призывала на помощь психоаналитические термины, которые он просил меня, когда мы только начали сеансы, не применять. Я жонглировала словами «либидо», «самость», «шизофрения», «эдипов комплекс», «психотическое и невротическое вытеснение», «фантазмы» и всегда сохраняла для финала «перенос». Все потому, что мне было больно оттого, что я настолько отдала себя в его руки, что я настолько доверилась ему, что я настолько его любила!

Он был марионеткой Фрейда! Крепкие нити Фрейда заставляли его двигаться! Фрейд был жрецом психоанализа, той религии, о которой трепалась известная интеллектуальная элита, – помпезной, тщеславной и губительной.

– Да, губительной, маленький урод! Религии, от которой душевнобольной еще больше сходит с ума. Что вы, несчастный расстрига, вытворяете с душевнобольными вашей салонной болтовней, на телевидении, в массовых журналах? Всем известно, что вы практиковали дидактический психоанализ, как и все клоуны вашей породы. Зачем вам это? Чтобы распознавать значение жестов во время мессы? Ведь вы знаете, как люди ложатся спать, как и что они говорят, как кто-то другой стоит за вашей спиной и слушает вас, как все происходит в непроницаемой закрытой среде втихую! О чем вы могли говорить во время дидактического анализа? Ну? О неприятностях, которые вам, возможно, доставил ваш крах? О затруднении в выборе одежды для причастия?

Это не означает, что вы знаете, что такое душевная болезнь. Это ужасная болезнь! Это значит жить в густой патоке, состоящей из внешнего и внутреннего, из живого и мертвого, из пронзительного и глухого, из невесомого и тяжелого, из тут и там, из удушливого и неосязаемо легкого. Это значит находиться в плену прилипшего к больному омерзительного Нечто, изменчивого, порой завораживающего, тянущего тебя то туда, то сюда, режущего, все усугубляющего, давящего, висящего над тобой, не оставляющего тебя в покое ни на минуту, занимающего все пространство и все время, вызывающего страх, потливость, парализующего, подталкивающего тебя к побегу, представляющего собой непостижимость и пустоту! Но пустоту наполненную, пустоту уплотненную! Вы хоть понимаете, что я хочу сказать, вы, придурок?

Я больше так не могла. Выходя после сеанса, я шла прикладываться к бутылке, напивалась до потери пульса. Когда женщина употребляет выражение «прикладываться к бутылке», это вульгарно и мерзко, для мужчины это не так, и звучит как что-то сильное и немного тоскливое. Женщина угощается, попивает, в худшем случае пьет. Я отказывалась употреблять эти лицемерные слащавости. Я накачивала себя: уничтожала себя, гробила себя, презирала себя, ненавидела.

Я уже не владела собой. Я была никем. У меня больше не было ни желаний, ни боли, ни вкуса, ни чувств. Я была создана, чтобы представлять собой человеческую модель, которую не я выбрала и которая меня не устраивала. День за днем с самого рождения мне навязывались жесты, поведение, лексика. Мои потребности, удовольствия, стремления подавлялись, их огораживали, гримировали, обряжали, заточали. После того как у меня отняли мозги, после того как опустошили голову от всего, что являлось моим, ее наполнили мышлением, которое было мне абсолютно чуждым. А когда увидели, что пересаженная ткань прекрасно прижилась, что мне уже не нужно было, чтобы кто-то вытеснял те волны, что шли из глубин моего существа, мне разрешили жить, жить свободно.