Все оказалось так просто, что казалось невероятным. И все же такова была реальность, у меня исчезли психосоматические нарушения: кровь, ощущение, что становлюсь глухой и слепой. И тревога появлялась реже – два-три раза в течение недели.

Несмотря на это, я еще не была нормальной. Я выстроила несколько маршрутов по городу, которые могла пройти без особого страха. Но остальные передвижения мне пока были заказаны. Я продолжала жить в постоянном страхе перед людьми и вещами, еще обильно потела, меня еще преследовали, мои кулаки сжимались, голова втягивалась в плечи, и особенно меня мучила галлюцинация. Постоянно одна и та же, привычная, четкая, всегда неизменная. Именно это ее совершенство пугало меня особенно сильно.

В первые месяцы терапии однажды я на это намекнула:

– Знаете, доктор, иногда со мной происходит что-то странное: я вижу глаз, который смотрит на меня.

– О чем вам напоминает этот глаз?

– Об отце… Я не знаю, почему я это говорю, у меня нет никаких воспоминаний о глазах отца. Я знаю, что они были черные, как мои, это все, что я о них помню.

Потом я говорила о другом. Я и не заметила, как избежала опасности. С помощью лишь одной уловки. Но я знала, что преграда для признания в галлюцинации была на месте и что однажды придется ее преодолеть, чтобы идти дальше.

Тревоги, появившиеся из-за «запрещенного удовольствия», «отверженности», уже можно было легко отринуть, я стала способна изгонять их раньше, чем они пускали во мне корни. Но остальные, те, которые еще мучили меня, которые делали невозможным мое совместное проживание с другими, откуда они возникали, где был их источник? Я топталась на месте. Наверное, настал момент заговорить о галлюцинации.

Однажды я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы это сделать, мое доверие к доктору было уже достаточно большим. Я больше не боялась, что он отправит меня в психиатрическую клинику.

Я устроилась на кушетке. Лежа с распростертыми руками и ногами, я проверила, на месте ли «материал»: мать, красная земля, ферма, силуэты, тени, запахи, свет, шумы и особенно девочка, которой предстояло рассказать так много. И я заговорила.

– Иногда со мной происходит что-то странное. Это не появляется тогда, когда у меня уже наступил кризис, но каждый раз провоцирует его, потому что вызывает у меня очень сильный страх. Это может случиться и когда я одна, и когда со мной один или несколько человек. Кстати, чаще всего это происходит так: если я с кем-то, то левым глазом я вижу человека, стоящего передо мной, причем в самых мелких деталях, а правым глазом, так же четко – трубу, которая медленно приставляется к моему глазу. Когда она фиксируется, я вижу на другом конце трубы глаз, который смотрит на меня. Эта труба, этот глаз такие же живые, как и то, что я вижу левым глазом. И то, и другое реально – это именно то, что я переживаю в данную минуту, в том же освещении, в том же окружении. То, что я вижу правым глазом, существует так же, как и то, что я вижу левым. Разница лишь в том, что одна визуальная картинка – это обычное зрелище, в то время как другая приводит меня в ужас. Мне никогда не удается уравновесить эти две реальности. Я теряю ориентацию, потею, хочу сбежать, мне становится невыносимо. Смотрящий на меня глаз не так плотно прижат к трубе, как мой, в противном случае в трубе было бы темно, она была бы закрыта с обоих концов. Но в трубе не совсем темно, а глаз полностью освещен, но расположен очень близко к отверстию, взгляд его очень четкий, очень внимательный. От него меня бросает в пот, потому что этот направленный на меня взгляд очень тяжелый, очень строгий. Он не сердитый, а холодно строгий, с оттенком презрения и равнодушия. Он ни на минуту не оставляет меня, смотрит напряженно, бесцеремонно. Выражение не меняется никогда. Если я опускаю веки, ничего не меняется, взгляд остается жестоким, ледяным. Исчезает так же, как и появился, – моментально. Тогда я начинаю дрожать: у меня возникает кризис. И очень сильное ощущение стыда. Я стыжусь этого глаза больше, чем остальных проявлений моей болезни.

Вот, я все сказала, обнажила себя полностью. Я понимала, что дошла до очень важной точки в анализе. Если я не найду объяснения галлюцинации, мне не удастся продвинуться вперед, никогда не удастся начать нормальную жизнь.

И тогда доктор сказал:

– Труба, о чем она вам напоминает?

Я почувствовала раздражение, услышав из его уст эти слова. Я ясно понимала, на что он намекает: труба – бумажный кран, выход из живота матери. Нет, это было не то. Если бы было так просто, я и сама поняла бы. Мне хотелось вскочить и убежать. Меня выводил из себя этот маленький немой паяц, с его безразличием и спокойствием всезнайки.

– Вы похожи на церковника. И больше вы никто. Вы служитель культа задницы! С вами мы все время вынуждены топтаться на месте. Мне противно, вы вызываете у меня отвращение. Вы мерзкий тип, целый день выслушивающий мерзости. Вы гадкий. Почему вы выбрали слово «труба»? Вы прекрасно понимаете, что «труба» не то слово, которое заставит меня думать о гирляндах роз.

– …Скажите без долгих рассуждений, о чем вам напоминает слово «труба»?

– Труба напоминает мне о трубе. Труба есть труба… Труба напоминает мне о трубке… о тоннеле. Тоннель напоминает мне о поезде… В детстве я часто путешествовала. Каждое лето мы проводили во Франции и Швейцарии. Мы садились на корабль, потом на поезд. В поезде я боялась ходить в туалет. Мама придерживалась очень строгих принципов гигиены, и ей везде мерещились микробы.

Я несла вздор, вздор. Девочка воссоединилась со мной. Я была девочкой, мне было три или четыре года, мы как раз сошли с корабля во Франции, в том неприятном месте, где все время надо было вести себя прилично, все время говорить: «Здравствуйте, мадам; здравствуйте, месье; спасибо, мадам; спасибо, месье; до свидания, мадам; до свидания, месье». Там я не имела права снимать туфли и ходить босиком, там было запрещено вымолвить хоть словечко за столом, а чтобы выйти из-за стола я должна была просить разрешения, там еще приходилось мыть руки двадцать раз в день.

Стояло лето. Мы ехали поездом, было жарко, я скучала, это было длинное путешествие. Я попросилась по-маленькому. (Для этого я должна была сказать Нани по-английски: «Nany, number one, please».) Нани передала матери про мою нужду «намберуан» (когда мне хотелось по-большому, она говорила «намберту»). Им пришлось поискать в багаже специальный сверток – аптечку. Аптечка не сулила мне ничего хорошего – лишь вещи, которые причиняют зло, которые жгут, как йод или спирт, которые выдирают волосы, как пластырь. Зачем нужна была аптечка, чтобы сходить по-маленькому в поезде? Это меня насторожило.

Наконец они нашли то, что искали, между коробками со шляпами, небольшими кофрами с туалетными принадлежностями и прочим, и мы вместе вышли в коридор. Мы шли – мать впереди, Нани за ней, держа аптечку, а я между ними. Я могла размять ноги, это было лучше, чем в купе. Когда мы добрались до конца вагона, туда, где находился туалет, нас затрясло как листья салата в корзинке для их промывания, и в довершение всего там стоял такой шум! Нам было трудно устоять на ногах. Мать и Нани хватались за что попало. Что касается меня, то я хваталась за их юбки. Было забавно. Менее забавным был запах в этом месте: резкий запах мочи, что-то грубое, неприличное, стыдное.